Брюс и все увидели, как небо расцвело ярким салютом. Созвездия вспыхивали одно за другим, а затем расцвечивали небо от ярко-малинового до нежно-сиреневого цвета. Брюс плюхнулся прямо на траву и молча любовался представлением. Пролетел огненный феникс, вспыхнул и погас лунный дракон – звезды не скупились на волшебство. А потом начался звездопад. Брюс и одноклассники только и успевали загадывать желания, а они никак не кончались. И вдруг Лиззи подсела к нему и прошептала: «Спасибо». А затем взяла и неловко чмокнула Брюса в щеку, отчего он полыхнул жаром и растекся лужицей. Разошлись глубоко за полночь, не забыв записать увиденное в дневник наблюдений.
Прошла еще неделя. Брюс за это время успел побывать на празднике у Лиззи – ей тоже стукнуло по тринадцать, самой последней в его классе. А тут и лето наступило – конец учебе. В один из дней Брюс проспал утреннее занятие, которое делал по привычке. Он проснулся парой часов позже и ничего не понял: что произошло? Брюс выглянул в окно и обомлел: небо было покрыто серыми тучами. Совершенно обычными тучами, цветом напоминавшими дно алюминиевой кастрюли. Брюс выбрался на улицу. Накрапывал мелкий дождь, больше похожий на водяную взвесь: когда и зонт открывать нет смысла, но и капюшон натянуть не лишне будет. Появилась Лиззи, за ней подтянулся Пак, за ним мистер Тюлень и мисс Дятел. Все смотрели вверх. Но небо прикидывалось, что ничего не понимает и сыпало на их лица дождем. И тогда Брюс ощутил беспокойство, точно ему за шиворот напихали муравьев. Будто кто-то дал понять Брюсу и остальным, что спектакль закончился, что теперь никогда не станет, как прежде. Что их обманули, сперва поманив сладостями, а затем подсунув горькую таблетку.
– Вот вы и повзрослели, – с горечью заметила мисс Дятел.
Брюс хотел сказать, что это не так, что в душе он еще ребенок, но слова застряли на языке. Он попытался озвучить липкий ужас и состояние падения в бездну, но его словно придавило бетонной плитой, и Брюс никак не мог подобрать нужное выражение. Тогда за него это сделал Пак. Он произнес вслух слово, которое дети обычно не говорят при взрослых.
– Трындец! – ругнулся Пак. – Полный трындец!
Убить в себе лошадь
Я – лошадь, поэтому весело ржу и прыгаю. У меня самые лучшие дети и самый любимый муж. Я всё могу. Сейчас и сразу. Всё в моих руках кипит и спорится.
Я – лошадь, я всё везу на себе и всегда со всем справляюсь. Когда захожу в дом, муж кричит из спальни: «Хлеба купила?» И я плетусь в магазин, потому что всё везу на себе. И начальство на работе уважает меня за то, что я тягловая лошадь – всё могу и всё везу на себе.
Я звоню подруге и с придыханием рассказываю:
– Галь, представляешь? Я тут в троллейбусе недавно ехала, и на меня всю дорогу какой-то мужик пялился.
Ведь я лошадь и отвыкла, что мужчины могут просто смотреть на меня, не ожидая, что я буду скакать и всё везти на себе.
Галина, москвичка в кто бы знал каком поколении, тянет гласные:
– Да-а? У тебя что-то с одеждой было? Может, запачкалась?
– Нет, Галь, – мой оптимизм ещё не погас, и я весело скачу вокруг телефона, – всё нормально было. Он просто так смотрел, глаз не сводил.
– Наве-е-ерное, он задумался. Я тоже, когда думаю о чём-нибудь, уставлюсь в одну точку и никого не замечаю.
Да, я – лошадь, поэтому мужчины могут смотреть на меня, только о чём-то сильно задумавшись. Галина – тоже лошадь, у которой получается притворяться, что она женщина. Она высокая и холёная, с породистым еврейским носом. Она умеет превращать окружающих мужчин в лошадей, и тогда они весело прыгают и ржут около неё. Но и Галина каждое утро скачет на работу и тоже всё везёт на себе, ведь она породистая еврейская лошадь.
У меня есть хобби, которого я немного стесняюсь, ведь для лошади это непозволительная блажь. Я пишу рассказы. Обычно я не афиширую их, ведь у меня нет ни филологического, ни литературного, ни даже журналистского образования – я тягловая лошадь, которая только и умеет, что всё везти на себе и со всем справляться. Я даже пренебрежительно называю свое хобби писаниной, чтобы никто не догадался, что оно для меня значит. Но иногда мне кажется, что я писатель, и тогда я выкладываю свои рассказы в сеть. Муж снисходительно называет мои потуги фигнёй и интересуется, когда я начну получать гонорары. (На самом-то деле, он называет это не фигнёй, а другим, более грубым словом. Но мы – приличные лошади, поэтому я пишу «фигнёй».) Ведь гонорары – это показатель, что мои потуги – не блажь. Ибо лошадь должна всё на себе везти и зарабатывать деньги, иначе она – неправильная лошадь. Критики пишут: «Низкий литературный и художественный уровень». И я слышу за спиной их улюлюканье: «Ты – лошадь, ты должна прыгать и весело ржать, и всё везти на себе, а не писать рассказы».
Я прихожу домой опустошенная после выматывающей работы. Мне хочется упасть и уснуть, перебирая ногами во сне, ведь я привыкла скакать. Младший сын виснет на моей шее и сообщает, что уроки не делал – ждал меня. Ведь я лошадь, и всё привыкла везти на себе, и со всем справляться, даже думать за других. Ведь это так здорово, когда мама решает задачи, и можно не думать самому. Я чувствую себя загнанной лошадью, которую надо пристрелить из жалости. Из моих глаз льются крупные лошадиные слёзы. Сын пугается, он не хочет, чтобы во мне что-то безвозвратно сломалось, ведь тогда я не смогу весело ржать и прыгать.
Мои коллеги, такие же лошади, пытаются вытравить её из себя. Они бегают каждые полчаса на лестницу и травят её никотином – ведь капля никотина убивает лошадь. Но лошадь дымит никотином, снова всё везёт на себе и со всем справляется. Она неистребима. Она может только сдохнуть, когда её окончательно загонят и пристрелят из жалости.
На следующий день я узнаю, что супруг сам сходил в магазин и даже купил хлеб, а младший ребенок сделал уроки. Сын жалеет меня и предлагает отдать сэкономленные от обедов деньги. Он гладит меня по голове и обнимает. Старший ребенок подсаживается рядом, и мы молчим. Вскоре наступает отпуск, и мы всей семьей уезжаем на море.
Прибрежные волны