Я отхлебнул из бутылки. Солнце начинало садиться за дома; тусклое сентябрьское солнце, похожее на последний куплет грустной песни. По верхушкам деревьев прошелся легкий ветерок. Неподалеку шумел проспект, оживленный в это время суток. Парк же, наоборот, казался притихшим и поникшим: листва облетала, на дорожках блестели лужи от недавних дождей, в искусственном пруду жались к железобетонным стенкам утиные стайки. Наступала осень — метафизическое время года, особенно здесь, в Петербурге: отчужденное, бескрайнее и потустороннее.
Есенин повесился здесь, Башлачев вышел в окно здесь же. Петербург был городом слома и надрыва; он бесцеремонно вторгался в судьбы людей, меняя их навсегда. Здесь постоянно шла борьба: борьба между человеком и городом, между личностью и окружающим ее миром, оскаленной тысячами зубов объективной реальностью. Пограничные времена года, вроде весны или осени, обостряли эту борьбу, вводя людей в пограничные же состояния, когда с одной стороны оказывалось бесконечное одиночество, с другой — жажда жизни и деяния.
Я не заметил, как ко мне на скамейку подсел какой-то мужик потрепанного вида, с бутылкой «Охоты Крепкой» в руке. На вид ему было лет сорок. Не опустившийся алкоголик, но видно, что крепко пьющий. Он судорожно глотал из своей бутылки, и я мог уверенно предположить, что у него долгоиграющее похмелье. Одет он был в косуху и потрепанные джинсы. Наверное, какой-нибудь старый рокер, который так и не просек, что Цой умер, СССР распался, а жизнь продолжилась.
Я достал пачку сигарет из кармана, выудил одну штуку и сунул ее в рот. Мой сосед сделал еще один глоток и повернулся ко мне:
— Закурить не найдется?
Я протянул ему пачку, которую еще не успел убрать в карман. Он вытащил сигарету и благодарно кивнул. Достал из кармана косухи зажигалку.
— Здесь живешь? — спросил он.
— Да, неподалеку.
— И я тоже. Всю жизнь на Охте прожил.
— Я недавно. Из другого города приехал.
— Понятно. Меня Серегой зовут.
Я представился.
— Давай, за знакомство, — сказал Серега, — и протянул свою бутылку. Я стукнулся своей бутылкой об его:
— Давай.
Мы выпили, каждый из своей тары. Я докурил и бросил окурок под ноги, вдавив его носком туфли в землю, мусорных урн в парке почему-то не было.
— Выполз вот воздухом подышать, — продолжил Серега, — вчера поддали хорошо, до сих пор плохо.
— Ничего, сейчас полегчает, — я показал на его бутылку.
— Если бы… уже третью пью, а до сих пор мутит. Лучше бы водки.
— С водки уберет сразу, чего хорошего?
— Может, и уберет. Только все равно лучше.
Помолчали.
— А хочешь, я тебе стих расскажу, собственного сочинения? — прервал молчание Серега.
— Валяй, если есть желание.
Я глотнул пива и отметил про себя, что в бутылке его осталось на самом донышке.
Серега откинул голову, нахмурил лоб, что-то вспоминая, и затем изрек:
У Карлсона спиздили мотор,
Когда он спал, уткнувшись мордою в варенье,
Проснувшись, понял: это приговор!
И сделал с крыши шаг без капли сожаленья…
Летя над ржавчиной стокгольмских крыш,
Кричал: прости меня, Малыш!
Надеюсь, что простишь…
Вот так. Стих мне, в общем, понравился. Довольно необычно. Возможно, Серега был не так прост, как показалось мне сначала.
— Хороший стих, — сказал я.
— Единственный нормальный стих, который я написал, — самокритично заключил Серега, — остальные — полное говно.
— Понятно.
— У тебя пиво кончилось?
Я кивнул.
— У меня тоже. Давай скинемся — водки возьмем.
Я прикинул, чем это может закончиться в перспективе. Вообще, пить водку не входило в мои планы. С другой стороны, выпить немного — грамм сто — может, и не помешало бы, настроение располагало. Главное — не напиться, повторения назавтра сегодняшних офисных мучений мне не хотелось.
— Давай, только немного.
В итоге Серега выскреб из карманов лишь железную мелочь, и водку мне пришлось покупать практически целиком на свои. Я взял пол-литра и бутылку лимонада. Сам выпью немного, остальное пусть приговаривает Серега, если захочет, — решил я.
Мы вернулись на скамейку, на которой познакомились. Серега взял у меня бутылку и разлил водку в пластиковые стаканы, которые мы тоже предусмотрительно купили. Я разлил лимонад.
— Давай, за все хорошее, что было и будет, — Серега поднял свой стакан.
— Будем! — наши стаканы стукнулись боками.
Серега тут же опрокинул содержимое стакана в глотку, при этом слегка сморщившись, и уткнулся носом в рукав — видимо, занюхать. Я выпил в два глотка и сразу запил лимонадом. Водка была так себе.
— Ядреная, зараза, — сказал приободрившийся Серега, когда оторвал свое лицо от рукава.
— Нормальная.
— Да уж, бывало и одеколон пили, так что в самый раз, — Серега сделал движение рукой, — дай закурить?
Я протянул ему сигарету и закурил сам. Тепло от водки расползлось по пищеводу.
— Как там твое стихотворение, самое лучшее? Не расскажешь еще? — спросил я Серегу.
— Отчего же, — и Серега повторил свой опус про Карлсона. При повторном прослушивании стихотворение мне понравилось еще больше, чем в первый раз; в нем при всей его простоте присутствовала определенная емкость, тонкое наполнение: при желании там можно было найти множество тем, от банального пьянства с последующим самоубийством до разочарования в жизни после безрезультатных поисков ее смысла. Не знаю, какой месседж вкладывал в него сам автор, но подумать было над чем.
— Ничего так.
— Да говно это все, стихи там, рассказы. Я раньше пробовал писать, только потом бросил. Неинтересно. Неинтересно и не нужно. Никому. Даже самому себе.
— Не скажи.
— Да ладно, все это понты и для понтов — я тебе так скажу. Все эти книжки, писульки. Люди делают деньги — и это главное. Потому что деньги правят миром. Не президенты, не мудрецы и уж тем более не поэты. Вообще не люди. Деньги. Бумага. Вот это действительно важно, остальное — говно.
— Как знаешь…
— А ты чем занимаешься по жизни?
— В смысле?
— Ну, работаешь где?
— Менеджером.
— По продажам?
— Ага, — я затянулся сигаретой.
— Вот видишь: ты продаешь, кто-то покупает, а главное что? Главное не то, что ты продал, и не то, что кто-то купил, главное, что деньги перекочевали из одного кармана в другой. Поменяли место жительства. Потому что они в этом мире — важнее всего. Почему сейчас менеджеров так много? Да потому что вся история человечества — это история эволюции товарно-денежных отношений, и сейчас — мы приблизились к ее вершине: мы исключаем человека из истории и оставляем только деньги. А человека — прислугой при них. Менеджером.
— Может, ты и прав.
— Прав, еще как прав. Давай по второй?
— Давай.
Мы выпили еще.
— А я сейчас нигде не работаю, — продолжил Серега, — по лету подсобником работал на стройке, да с деньгами нагрели — уволился. У вас там, кстати, строители не нужны? Я все умею: и варить, и кладку делать, и окна пластиковые могу ставить — доводилось работать.
— Нет, не нужны. Только менеджеры. Мы программным обеспечением занимаемся.
— Ага, понятно. Менеджером не могу. Не умею я деньги из пустоты создавать — хоть убей. Руками могу, приладить там что, починить… а менеджером не могу.
— Бывает.
— А видишь: все из-за денег. Летом работал, в Комарово коттедж строили загородный одному упырю. У него этих денег — хоть жопой ешь, директор какой-то там фирмы, типа твоей, наверное… на «Лексусе»» ездит, жена тоже на «Лексусе», у дочек поскромнее машинки, но тоже не наши, а жадный — до жути.
— Потому, видимо, и богатый…
— Ага, потому. За копейку для работяги удавится. По итогу нагрел нас с мужиками при расчете. Кинул копейки, остальное, сказал, потом. А когда потом? Знаем — проходили уже. Разводит, значит. Я ему так и сказал: «Мудак ты, а не человек». И уволился. Мужиков он все завтраками по поводу зарплаты кормил — они остались. Хотя сейчас, наверное, и они поувольнялись — сомневаюсь, что он им в результате что-то заплатил, натура такая — сволочная.
— Хозяева жизни, что сказать.
— Козлы они, а не хозяева. Я с мамой живу, так она правильно говорит: все к нам вернется, не здесь, так там — на небе. Чем больше обманул, забрал чужого — тем больше с тебя по итогу и спросят… Думаешь, он хозяин? Да он раб, слуга самый что ни на есть. Холоп своих денег. Ради них что угодно сделает, не подумает. Надо будет — и жену, и дочек продаст. Поэтому не хозяин он, раб. Вот мы с тобой хозяева…
Серегу понесло, я предложил еще начислить. Серега не отказался. Мы накатили.
— А стихи — это полная ерунда, говорю тебе. Жизнь нынче другая — не до стихов. Да и всегда такая была. Ад, а не жизнь. Ежели здесь люди друг друга из-за денег, жалких бумажек, по сути, накалывают, что тогда говорить? Им прямая