— Честно?
— Ну а как?
— Нет.
— И зря. Он есть, говорю тебе. И он все это видит. Специально, может, даже создает такие условия, подстрекает. Не сам лично, конечно, — через Сатану. Потому что не нужен ему там, на небе, мусор всякий, люди нужны. Как мы с тобой, — Серега автоматом записал меня в святые, — трудяги. А здесь бабло разбрасывает — живи, обманывай, кидай, коли хочешь. Только запомни: путь в рай тебе закрыт, тебя Сатаны царство ждет. Вот и выбирай, дружок…
— Ты не обижайся, — прервал я Серегу, — но мне кажется, что те, которые тут хорошо живут, и после смерти в накладе не остаются. Сам же сказал, что стихи не главное, главное — деньги.
— Э, нет! Я сказал, что главное — деньги, потому что это как экзамен. Проверка на вшивость. Чтобы Бог понял: паразит ты или не паразит. Конечно, главное — деньги, но только для тех, кто обречен. Обречен вместе с этим миром…
— Чего-то я тебя не понимаю…
— А и не понимай. Не важно это. Будь душой чист и в Бога верь. И все будет нормально. У нас там еще осталось?
Бутылку мы опустошили только наполовину.
— Осталось.
— Наливай тогда.
Я налил и глянул на часы. Около восьми вечера. Ладно, торопиться некуда, посижу пока.
— Будем? — сказал я, протягивая стакан Сереге.
— Будем!
В голове после выпитого немного зашумело. Значит, скоро пора притормаживать. На проспекте прогромыхал трамвай, его грохот завибрировал у меня в ушах. Точно, пора.
— Вроде полегчало, — нарушил молчание Серега.
— Ну и слава богу!
— Вот видишь, в Бога не веришь, а поминаешь.
— Брось. Это устоявшееся выражение.
— А почему устоявшееся? Потому что Бог — это вечное. Непреходящее и негаснущее.
— Спорить не буду.
— И не надо.
Откуда-то возле скамейки появилась пожилая женщина, аккуратно одетая, в очках, напоминающая внешним видом школьного учителя. Она с укоризной посмотрела на меня, потом на Серегу.
— Опять пьешь? — спросила она. Вполне естественно я предположил, что вопрос адресован Сереге; тот, в свою очередь, повернулся в сторону женщины.
— А, мама, привет! — как ни в чем не бывало поприветствовал Серега женщину. Значит, это была его мать, с которой он жил. — Не пью, а выпиваю. Совсем немного…
— Знаем мы твое «немного». Молодой человек, зачем вы с ним связываетесь? — этот вопрос был адресован уже мне. — Он же обормот и бездельник. А вы вроде по виду — приличный человек…
Я был польщен. Приличный человек!
— Вы садитесь, — предложил я Серегиной маме, уступая место, — нормальный у вас сын, стихи пишет…
— Стихи-стихи, — заворчала женщина, — толку-то от них… Лучше б работать шел!
— Мама, не начинай, — сказал Серега, подвигаясь к ней. — Человек приличный и умный, сам все знает и понимает.
— Что вы понимаете, — вздохнула женщина, — одна водка на уме.
Я понял, что пора отчаливать. Участвовать в семейных разборках большого желания не было.
— Ладно, я пойду, — сказал я Сереге.
— Чего так? Посиди, мама не кусается.
— Мне еще с одним человеком надо встретиться, — соврал я. — Не хочу, чтобы ждал.
— Ну, смотри — как знаешь. А то посидел бы…
— Не могу.
— Ладно, давай, — Серега протянул мне руку, — водку оставишь?
— Конечно, допивай.
— Вот видишь, мама, хорошего человека спугнула, — сказал Серега маме, когда я пожал его руку.
— А и правильно. Нечего с тобой, бездельником, хорошим людям знакомств водить.
— До свидания, — попрощался я с Серегиной мамой.
— До свидания.
— Верь в Бога, дружище! — крикнул мне вслед Серега.
И я пошел прочь. В конце концов, пора было и домой. Иначе моя терапия после трудного рабочего дня грозила вылиться в очередное недомогание назавтра.
Перешагивая через первые сентябрьские лужи на посыпанных гравием дорожках, я прошел парк, который с траурными нотками шелестел опадающей листвой, мимо прудиков со скучающими утками и скамеек с немногочисленными посетителями, перешел улицу за парком и углубился во дворы. Здесь был мой дом.
День кончался, мне было легко и немного грустно. Все по кругу: весна, лето, осень, зима, снова весна. Жизнь проходит, а мы не замечаем ее. Она шелестит мимо осенней листвой, тикает стрелками часов. Мы знакомимся со случайными людьми, говорим ни о чем, по сути своей, бросаемся словами, а смысл, истинный смысл бытия, всего сущего, неуловимо ускользает от нас. Хотя…
Быть может, из этих обрывистых фраз, случайно брошенных слов, вроде тех, что сказал Серега в полупьяном бреду, и ткется реальность. Именно из них составят книги о нашей эпохе. Чтобы потомки знали. Чтобы видели, насколько пронзительное и пустое время застали мы.
Двухтысячные. Нулевые. Говорящие цифры. Время Ноль. Время, когда люди производят пустоту и торгуют пустотой, когда главное слово — Стабильность, потому что нет ничего стабильней пустоты, и она превалирует над всем. Эти фразы — единственное наполнение этого времени, его суть. И эта водка, выпитая с первым встречным…
Потому что дороже первого встречного в этом мире пустоты нет никого. Все родственные связи оборваны, невольно превратившись в атавизм прошлых времен, темных веков родоплеменной структуры, все дружеские узы относительны, потому что в мире пустоты нет настоящей дружбы, есть привязанность, получение взаимной выгоды из нее, но нет дружбы, увы. Дружба покупается и продается. Дружба нивелируется белыми полосами френдлент в социальных сетях, предложениями о дружбе, появляющимися в виде плюсиков и цифр в меню. Плюс один, плюс два, плюс тысяча. Мы приобретаем не друзей, но плюсы.
И только первый встречный остается чем-то истинным, не тронутым болезнью пустоты. Ему по определению ничего от тебя не нужно, как впрочем и тебе от него. Он говорит тебе разные вещи, зачастую тяжелые для тебя, без всякого снисхождения. Начистоту. Без обиняков. Там, где друг деликатно промолчит, незнакомец выскажет все. И это все — и есть соль жизни. Суть нашего времени. Времени бескрайней пустоты.
Вопросительный танец
Мы задаем себе вопросы, на которые не существует ответа. Эта реальность мертва, а иной нам не предоставлено. День за днем я прохожу улицы этого города, день за днем пробираюсь сквозь лабиринт в самую гущу — ЧЕГО?
Если б я знал…
Солнечные блики пляшут на клинке зазубренного ножа, холодного и острого. Так выглядит смерть или ее подобие. Возможно. У нее много масок, и все ей идут.
Очередная улица, вьющаяся маленькими торнадо пыль, пепел и песок. Дебри сознания, переплетения слов, клубки смысла — здесь все так. Очередные сутки пути, до дрожи в коленях. Я иду, поглощая себя.
Иногда появляется незримый собеседник: или Человек-с-головой-Быка, или Тропарь-без-глаз, я веду с ними неосмысленные диалоги. Вроде:
— Какой курс жизни на сегодня, братец?
— Это неконвертируемая валюта. Большинство выбирает смерть.
— Ага…
И так — до бесконечности. Не то чтобы обозначился тренд, но совокупность событий и слов — она рождает такое качество реальности.
Говорят, чума за пределами города наступает, подобравшись к нему вплотную, теперь очаги фиксируются даже здесь, в тени Зиккурата. Это гонит людей от окраин к центру — в самую гущу — ЧЕГО?
— Собственных иллюзий, — подсказывает мне Незримый.
— Ага. Так их там и ждут.
— Ты там тоже не особо нужен…
Такие дела. Я бегу от чумы вместе со всеми, как и все — в никуда. По лабиринту — навстречу Зиккурату, где кровавые жрецы, возможно, имеют вакцину. Возможно, у них есть ответы на мои вопросы. Хочется верить.
— Вера — страшный яд. Она сжигает изнутри. Подменяет реальность, как шулер крапленые карты — подсовывает ее суррогат. Красивую картинку вместо тысяч и тысяч гниющих трупов. Когда уходит жизнь — тебе остается смерть, ее ледяной поток, наполняющий немеющее тело, уносящий дух в иные реальности… Когда уходит вера — тебе не остается ничего. Совсем. Одна звенящая пустота. И Ее Величество Боль.
Но у меня нет ничего и сейчас. Боль пронзает меня изнутри. Как и тысячи безответных вопросов.
Я встречаю толпу беженцев на одной из площадей. Они выглядят тяжелобольными. Изнутри их пожирает страх. Над их головами клубятся облака слов, превращенных в гнилые испарения полушепота:
— По новостям на «Первом» сказали, что ВВП за прошлый год вырос втрое…
— Юных неонацистов осудили на пожизненные сроки.
— Он устал, он хочет уйти.
— Купи себе игуану, мы все хотим