— Уже уходишь? — И мне пришлось прокашляться, чтобы голос окреп.
Я промямлил что-то вроде:
— Скоро проснутся твои родители.
Ты пообещала прогулять школу и через пару часов ко мне вернуться. Я молча кивнул, потому что меня все еще мутило. Я хотел поскорее убраться из твоей комнаты, пока не ляпнул чего-нибудь стыдного. Чувству, которое зудело под кожей, я не доверял. Из-за него мне до боли хотелось на тебя взглянуть и признаться: «Я люблю тебя, Лили!» Разве не забавно, что вместе с первой любовью тебя накрывает дикое желание об этом рассказать? Слова теснились в моей груди, и пусть я ослабел из-за болезни, я еще никогда не выскакивал из твоего окна так стремительно.
Затем я прислонился спиной к холодной стене дома и выдохнул. Изо рта вырвалось облачко пара. Я закрыл глаза и после адских восьми часов каким-то чудом выдавил улыбку.
Все оставшееся утро я размышлял о любви. Даже когда твои родители уехали на работу и ты опять отвела меня домой, где меня еще несколько часов тошнило, я все равно думал о любви. Всякий раз, когда ты мерила мне температуру и твои бледно-розовые ногти попадали в мое поле зрения, я думал о любви. Всякий раз, когда ты заходила в спальню и поправляла на мне одеяло, я думал о любви.
А к обеду, когда мне наконец стало получше и я, ослабевший и обезвоженный, пошел в душ, я почему-то почувствовал себя сильнее, чем когда-либо прежде.
Я понял, что произошло нечто важное. Впервые я получил представление о том, какой могла бы стать моя жизнь. До этого я никогда не думал, что влюблюсь, или заведу семью, или даже построю карьеру. Жизнь всегда казалась мне тяжким бременем. Чем-то свинцовым и мрачным, отчего трудно просыпаться и страшновато засыпать. Дело в том, что я прожил восемнадцать лет, не зная, каково это — самоотверженно заботиться о человеке и желать одного: просыпаться с ним бок о бок. Я даже решил чего-нибудь добиться. Ты была первой, ради кого мне захотелось стать лучше.
В тот день мы лежали рядом у тебя на диване, и ты предложила вместе посмотреть твой любимый мультфильм. Тогда ты впервые прижалась спиной к моей груди, и я обнял тебя за плечи. Я никак не мог сосредоточиться на телевизоре, потому что слова «я люблю тебя» по-прежнему щекотали мне горло, а я не хотел их озвучивать — не мог, и все, ведь иначе ты подумала бы, что я слишком импульсивный и легкомысленный. Хотя ничего весомее я и представить себе не мог.
Я много размышлял о том дне, Лили, и до сих пор не понимаю, влюбляются ли другие точно так же — внезапно и оглушительно, словно раздавленные упавшим с неба самолетом? Любовь сопровождает большинство людей всю жизнь. Они рождаются, окруженные любовью, проводят детство под ее крылом, и у них есть близкие, которые рады отдавать и принимать любовь, поэтому я не уверен, что осознание сражает других, как меня, — наваливается всем своим весом в один короткий миг.
В тот день на тебе была та самая футболка. Моя любимая. Слишком просторная, поэтому рукав постоянно сползал, оголяя плечо. Вместо того чтобы смотреть мультик, я не мог оторвать глаз от обнаженного участка между твоей шеей и плечом. Любуясь тобой, я вновь ощутил невероятную тягу признаться, и слова вот-вот могли слететь с губ, поэтому я наклонился и запечатлел их на твоей коже.
Там они и оставались, скрытые и невысказанные, пока я не набрался смелости и не озвучил их полгода спустя.
Я понятия не имел, запомнила ли ты тот раз или множество других, когда я целовал тебя повыше ключицы. В дневнике ты написала об этом всего пару фраз, спеша рассказать о том поцелуе, который считала по-настоящему первым. И я не понимал, значил ли для тебя что-нибудь тот день, пока не увидел твою татуировку. Я не могу передать словами, как для меня это важно. Ты наколола наше сердечко в том самом месте, где я однажды припрятал безмолвное признание в любви.
Пообещай мне кое-что, Лили. Глядя на свою татуировку, больше не думай ни о чем, кроме этого письма. И когда я буду целовать твою ключицу, вспомни о том, почему я это сделал в первый раз. Из-за любви. Потому что это чудо — исследовать, дарить и получать любовь, терять от нее голову, жить ею и уходить ради нее.
Я пишу тебе, сидя на полу в комнате Джоша. Думаю, то, что случилось с ним сегодня, и всколыхнуло мои воспоминания. У Джоша разболелся живот.
Я ни разу в жизни не ухаживал за больными, да и лекарств дома не держал. Сейчас мне пора прогуляться до аптеки. По пути я забегу в твой дом и положу это письмо тебе под дверь.
Уход за больным человеком — занятие безрадостное. Стоны, запахи, недосып… Тому, кто сидит у постели, приходится почти так же трудно, как тому, о ком заботятся. Каждый раз, когда я измеряю брату температуру или заставляю его пить воду, я думаю о тебе. О том, как ты с материнским терпением за мной ухаживала. Я пытаюсь точно так же заботиться о Джоше, но вряд ли когда-нибудь сравнюсь с тобой.
Ты была такой юной — как Джош через несколько лет. Однако я уверен, что чувствовала ты себя гораздо старше. Да и я тоже. Мы оба испытали такое, чего не пожелаешь ни одному ребенку. И отсюда вопрос: ощущает ли себя Джош на свои двенадцать? Или пережитое давит на него, как на нас?
Я хочу, чтобы он как можно дольше чувствовал себя юным. Хочу, чтобы ему нравилось у меня жить. И пусть он узнает, что такое любовь, раньше, чем когда-то я. Надеюсь, любовь будет поступать к нему в сердце постепенно, а не оглушит своей внезапностью, как меня. Я хочу, чтобы он сроднился с любовью, чтобы она его окружала. Чтобы он ее наблюдал.