— Я здешний новый начальник, меня зовут Генри Брубейкер, — прошептал ты.
— Начальника ко мне! — сказал я, отмотав сцену к началу, и принял безумный вид, как у Моргана Фримена. Даже руку вывернул так, точно сжимал шею чинуши-заложника. — Мне нужен начальник!
— Я тот, кого ты ищешь, — спокойно заявил ты со своей стороны стекла в комнате свиданий. — Я здешний новый начальник, меня зовут Генри Брубейкер.
— Ты такой же начальник, как моя задница.
Слово в слово я повторял тот самый диалог, который ты столько раз заставлял меня разыгрывать с самого детства и который стал нашей семейной шуткой, доказательством нашего отеческо-сыновнего сообщничества даже в скверные времена. Так ты восстанавливал между нами контакт — у него было не больно-то много других проявлений, если они вообще были.
— Это правда, клянусь, — заверил он.
— Тогда почему ты похож на использованный презерватив? — спросил я с отвращением, пока еще притворным.
— Я дурачу этих ребят, — прошептал ты, кивнул на воображаемого охранника с дробовиком в руках, солнечными очками и жвачкой и подмигнул.
Мы засмеялись; тогда мы смеялись так, как нам случалось всего несколько раз в жизни. Тебе нужен был смех, чтобы поверить, что ты не потерялся, что это еще не конец, прояснение еще возможно, правда выйдет на свет, и однажды утром ты пересечешь внутренний двор под прицелом из сторожевой вышки, войдешь в кабинет продажного начальника и удивишь его словами: «Извините, я вас сменяю». А я все еще мог смеяться, потому что не чувствовал, как зыбучий песок у тебя под ногами медленно затягивает и меня.
Ты попытался провернуть этот трюк еще через несколько месяцев, снова находясь под предварительным заключением, но из-за появления заграничных счетов уже без залога: они увеличивали риск побега.
— Я здешний новый начальник, — сказал ты мне из-за стеклянной перегородки. Я тебя даже не понял — настолько мне уже не хотелось играть в игры.
— Что ты говоришь, что болтаешь?
Но ты настаивал, с грустной улыбкой, все еще надеясь, что я просто не расслышал тебя как следует из-за стекла:
— Я здешний новый начальник, меня зовут Генри Брубейкер.
Это был пароль: так ты проверял, на твоей ли я стороне, не отвернулся ли от тебя. Вот тогда я понял и ответил категорично, чтобы у тебя не осталось лазейки:
— Да пошел ты. Да пошел ты вместе со своим Брубейкером.
Брубейкер. Клоун. Теперь я посмеюсь тебе в лицо. В клубе ты тоже считал себя лазутчиком и самозванцем Брубейкером — человеком, который добился успеха своими силами и затесался среди изначально успешных, выдавая себя за одного из них, обманывая их всех; человеком, который в любой момент мог разоблачить и выставить напоказ этих мажористых голых королей, столь же ненавистных, сколь и привлекательных. Брубейкер. Ха.
И вот что: рассказывая об этом Сегису, я слегка усмехался, но в груди вибрировали остатки эмоций — не знаю, из-за тебя, меня или самого Сегиса, а может, из-за понимания, что у нас с сыном никакого пароля нет. Есть общие шутки, но не набор слов, который никто, кроме нас, не способен наполнить смыслом; который сближает и мирит, напоминает, что мы любим друг друга, трепыхается в нашей груди, даже когда мы друг друга ненавидим.
Чтобы унять горечь, я рассказал Сегису, чем закончилась трогательная история увлечения дедушки фильмецом о неподкупном надзирателе Брубейкере. Послушав очередные новости о ходе расследования, я узнал о подставной компании в Панаме, про которую ты никогда мне не рассказывал и существование которой отрицал до тех пор, пока не всплыл документ с твоей подписью. И мне было достаточно услышать имя Брубейкер, чтобы понять: ты достиг дна.
Но сегодня я вспомнил добряка Брубейкера, когда потерял тебя из виду и решил, что ты сбежал. Вот кого ты передо мной разыгрываешь, думал я: Брубейкера. Только твой обман длился не как у Редфорда — пару недель в камере, с убогими харчами и гнобежом, а несколько лет. Обманул же ты меня, точнее, Юлиану и меня, а еще, конечно, врача, эксперта и надзорного судью. Сегодня настал тот день, и ты не пересек внутренний двор и не вошел без предупреждения в кабинет начальника, а сбежал из дома, ловко проскользнул по улице, чтобы по тебе не запалили со сторожевой вышки, снял локатор, словно кандалы, и, освободившись, добрался до своего безопасного места, чтобы забрать портфель, коробку или полный мусорный мешок и пуститься в вечные бега. Этого я Сегису не сказал — опасался, что мои слова покажутся ему бреднями, но клянусь тебе, я думал так иногда, часто, каждый раз, когда ты сидел у меня на глазах перед телевизором, точно тюфяк, потягивал из ложки еду и пачкал рубашку, когда ты бродил по коридору, как горилла в зоопарке, и нес чепуху, смеялся и плакал невпопад и перехватывал взгляды с ошалелым выражением лица; внезапно мне начинало казаться, будто в твоих глазах промелькнуло что-то безошибочно твое, остаточный блеск озорства, и я спрашивал себя, не разыгрываешь ли ты передо мной Брубейкера, величайшего Брубейкера всех времен.
Этого я Сегису тоже не сказал, но желание было.
Раз такую версию твоего исчезновения я не исключал полностью, то рассказал сыну о суде — вдруг он пришел бы к тому же выводу, что и я. Я поведал ему о предыдущей попытке, о твоем неудачном брубей-керстве, когда во время суда ты попытался смягчить приговор, избежать тюрьмы или выбить себе условия получше: ты симулировал когнитивные нарушения, чтобы из-за дегенеративного заболевания стать юридически недееспособным. Эта дурость дорого тебе обошлась: она настроила правосудие против тебя, так что, когда деменция действительно наступила, тебе жестоко продлили срок. В первый раз ни судья по твоему делу, ни надзорный судья, ни кто-то еще не поверил медицинскому заключению, поданному твоим адвокатом, как и твоему спектаклю в кабинете судьи: ты запинался и отвечал на вопросы эксперта невпопад. Дрянной из тебя оказался актер, паршивый Брубейкер. «Адвокат подвел советом», — сказал ты потом, хотя я уверен, что идея принадлежала тебе. Сегису я выложил не все. Я умолчал о том, как ты заставил меня участвовать в обмане, как мне пришлось свидетельствовать в твою пользу и заливать, мол, да, за последний год у тебя участились забывчивость и рассеянность, компанией ты управлял под влиянием болезни, у тебя накопился ряд симптомов (их я без каких-либо особых стараний перечислил судье). Сегодня днем я не сказал этого Сегису, не ради тебя, а ради себя, чтобы не унижаться еще больше, чтобы он не понял, как сильно я с тобой связан и как глубоко нас затягивает один и тот же зыбучий песок, одна и та же гора дерьма.
Вот почему, когда через несколько лет симптомы действительно появились, те же самые симптомы, которые твой адвокат заставлял меня заучивать и повторять на репетициях; когда уже не клинический отчет, а тюремный врач констатировал твою крепнущую дезориентацию, твои ошибки в мастерской, твои проблемы с выражением мыслей и памятью (ты забывал номер камеры или день моего посещения); когда, точно наказание, лишний удар, расплата за попытку обмана, на тебя вдруг обрушилась настоящая деменция, — то я в это не поверил. Я видел тебя за стеклом комнаты свиданий, твое глупое и неуместное выражение лица, замечал бессвязность твоей речи; я говорил тебе что-то, чего ты не запоминал, мы вели ломаный диалог. Я тебе не верил — в моих глазах ты по-прежнему был мошенником, вечным проходимцем, Брубейкером, который обманывает всех: охранника с дробовиком и солнечными очками, стрелка с надзорной вышки, начальника, а теперь еще и доброго, доверчивого тюремного врача.
Мое неверие держалось несколько месяцев, а твое состояние тем временем ухудшалось: во время моих редких визитов ты все больше и больше запинался, повторялся и забывался, сбивался с толку и обрывал фразы на середине. Твою бровь рассекал шов — не из-за побоев продажных охранников, а из-за старческой неуклюжести. Я принял новое экспертное заключение — на этот раз его запросил не твой адвокат, а гуманный тюремный врач; точно так же я принял смягчение условий содержания и, наконец, твое досрочное освобождение. Его не пришлось бы ждать так долго, не будь у тебя репутации лжеца. Специалист считал, что эта задержка могла усугубить и ускорить твою болезнь, потому что ты не получал специализированной помощи, рядом с тобой не было семьи, ты находился в чуждом месте, с которым тебя не связывали воспоминания, — для человека с деменцией сложно представить ситуацию хуже. Ты уже не помнишь, да и мне ты такого не рассказывал — это врач старательно держал меня в курсе: однажды твой сфинктер вышел из-под контроля. Такой момент переживают все больные, после него их переводят на подгузники; если человеку везет, то конфуз случается дома, почти без свидетелей, но иногда неприятность унизительно застает на улице, в гостях, в баре. Тебя она застигла посреди тюремного двора. Ты обделался у всех на глазах. Все видели дерьмо, темневшее на заднице, текшее по ноге, и чувствовали вонь даже на открытом воздухе. Обгадившийся старик в окружении людей, измученных заключением и суровой жизнью. Даже на мой взгляд, это чересчур.