Отсюда происходила моя уверенность, пускай и отчаянная, что свое безопасное место ты помнил.
Удивлял же ты Юлиану постоянными прояснениями сознания и приливами воспоминаний, которые заставляли тебя торопливо делиться с ней моментами из прошлого, как бы для того, чтобы она успела взять их на хранение, пока песок не занесет их полностью. И вообще: судя по тому, что я читал о деменции, часто в голове больного вдруг оживает какое-то воспоминание, которое он не может разместить во времени и толком осознать, как если бы оно плавало в мозговой пустоте; это коварное бульканье становится требовательным и навязчивым и часто толкает на бегство. Временами — в какое-то важное для биографии пациента место: в дом, который он не может идентифицировать, но который мог бы четко нарисовать и узнать, если бы его увидел, потому-то он его и ищет; к кучке деревьев, в тени которых его, допустим, поцеловали, так что теперь он хочет к ним вернуться, не зная почему; или на кладбище, к могиле того, чьей смерти, как и жизни, он не помнит. А порой это место оказывается несущественным, бессмысленным, даже дурацким: автобусной остановкой, на которой ничего не произошло, придорожным баром, где человек побывал всего раз, чужой гостиной, куда его когда-то приглашали; уголками, которые все, включая самого больного, благополучно забыли, но которые капризное течение болезни выхватывает из тьмы, сдвигает в центр внимания и заставляет искать. Я надеялся, что среди всех этих вариантов встретится и твое безопасное место и, если ты много думал о нем в годы заключения, с безумным напряжением, отчаянием и желанием, теперь оно возвращается к тебе во снах и дневных откровениях, зовет тебя, требует тебя к себе, хотя ты даже не помнишь, почему оно для тебя так важно.
— Часто, — сказал я Сегису, — часто больной старик теряется или убегает, а через несколько часов его находят у дверей старой школы, под окном, откуда выглядывала его первая девушка, или у киоска, где он каждый день, годами, покупал газету и потому дорогу туда ему теперь легко найти. Хотя в других местах он уже не ориентируется.
Было очевидно, что твое внимание притягивает какое-то место, воспоминание о котором то и дело тебя тормошило, будило, заставляло вставать, выходить на улицу и идти на голос флейты, звучавшей только для тебя. Вот почему после первых твоих попыток вырваться я наказал Юлиане: выпусти его и иди с ним вместе, не направляй его и не останавливай, присматривай за ним, но позволь ему подчиняться зову инстинкта, памяти или чего-то еще, к чему его тянет в такие моменты. А раз она не подозревала во мне никаких мотивов, кроме родственных, то свою жадность я выдал за сострадание: может, если ты найдешь то, что так усердно ищешь, это поможет тебе восстановить другие воспоминания, как будто они, подобно маленьким рыбкам, попадаются на одну и ту же связку крючков, так что если потянуть за один, то остальные тоже радостно поднимутся из воды. Моим объяснениям она наверняка не поверила; у Юлианы доброе сердце, но не пустая голова, и ее повиновение коренилось в финансовой зависимости от меня: кто платит, тот и командует. Юлиана поступала с твоей тягой к бегству, как я ей и сказал, а ты до сих пор не добрался до финиша, потому что сдувался на полпути. Но налицо были явная закономерность, цель, несомненное притяжение: ты всегда шел в одном и том же направлении, в одно и то же место, ты знал куда, хотя, спроси мы тебя об этом, ты не смог бы объяснить, что тебя там ждет и зачем ты туда идешь, но идти тебе было нужно, ты не мог сопротивляться порыву. Ты еще не добирался до финиша, силы и память тебя подводили. До сегодняшнего дня.
— В любом случае, — сказал я Сегису, — мы ничего не теряем. Так или иначе, найти дедушку придется, с сокровищем или без. Да, может, в итоге его цель принесет нам разочарование, окажется просто прихотью его измученного ума. Или чем-то важным, но не для нас. Но представь на секунду, — попросил я наконец Сегиса, — представь на секунду, что он приведет-таки нас в безопасное место, о котором рассказывал; что оно правда существует, что это не сказка, не тюремная байка и не крючок для меня. Представь: мы его найдем, а там окажутся тысячи, а то и сотни тысяч евро. Они решили бы столько наших проблем, и дедушкиных тоже. Мы могли бы больше не мучить Юлиану и отдать его в дом престарелых, там бы о нем хорошо заботились. Ты мог бы учиться дальше, с комфортом поехать за границу, и без всяких кредитов. Сегодня же отдать деньги тому типу, больше не слушать угроз 207 и остаться при зубах. А я мог бы профинансировать свой бизнес, даже если банк так и не даст мне кредит, или хотя бы вернуть авансы клиентам и даже расплатиться по старым долгам, — размечтался я. И резко одернул себя. Но сказанного было уже не вернуть.
— А я-то думал, что у тебя все хорошо, — сказал Сегис.
Ну и идиот же я. Идиот, который слишком много болтает.
Было бы очень обидно, если тебя тянуло к твоей первой клинике, но с чего-то же нужно начинать. Нет, к счастью, там мы тебя не нашли. Я отвел Сегиса к тому месту, где она раньше находилась: карта показывала, что она была примерно на линии твоего пути на восток, не сильно в стороне. Если бы твой короткозамкнутый мозг толкал тебя туда, удивляться бы не пришлось, потому что этот уголок в бедном квартале идеально подходит на роль магнита для стариков с деменцией: это самое важное место в твоей биографии, оно вызывает поровну ностальгию и гордость, оно связано со счастливыми воспоминаниями, и ты часто туда ходил, когда еще был совладельцем сети. Так какой-нибудь землевладелец в сумерках наведывается в хибарку, когда-то бывшую его нищим домом, которую он держит в целости и сохранности даже при всем своем нынешнем богатстве. Вот откуда все пошло.
— Вот откуда все пошло, — сказал я Сегису, как будто это заброшенное помещение было легендарным гаражом молодых компьютерщиков, построивших цифровую империю, как будто оно заслуживало мемориальной таблички на фасаде с напоминанием о твоем подвиге. О твоем хреновом подвиге — открытии стоматологических клиник с самыми низкими ценами на рынке. «Если вы найдете клинику дешевле, мы покроем разницу в цене». «Улыбка больше не привилегия». «Все процедуры на любой бюджет». «Удобные способы оплаты». В разбитом окне по-прежнему можно было прочитать эти лозунги и там же увидеть фотографии людей с безупречными отфотошопленными улыбками. А заодно пробежать глазами надписи о том, что ты мошенник и подлец и что по тебе тюрьма плачет.
Здание ничуть не изменилось, других заведений там уже не открыли, точно его прокляли или хотели сохранить в назидание, чтобы никто не забыл и не повторил такую великую аферу. Увидев его, я вообразил, что сегодня ты и впрямь рвался именно сюда, ожидая, что, как и десять лет назад, клиника открыта и все твои гигиенисты из Латинской Америки и с Востока с их почтительным «доброе утро, сеньор Сегисмундо» на рабочем посту. Тебя знали в лицо даже новички, по всей сети на стенах висели твои снимки. А может, ты предвкушал, что все будет как в самый первый день: торжественное открытие, гирлянды и воздушные шары, две девушки предлагают бокалы вина любопытствующим соседям, мы с мамой разодеты в пух и прах; может, твой сломанный мозг заставил тебя сегодня поверить, что мы все ждем твоего появления и будем аплодировать, когда ты перережешь дурацкую ленточку. Ты пришел сюда, засучив рукава и теребя несуществующий галстук (даже сшитые на заказ костюмы плохо на тебе сидели и вызывали дискомфорт). Ты пришел с уверенностью, что за углом мы все будем поджидать великого человека. С каким замешательством и болью ты увидел бы это место заброшенным и обезображенным. «Сегисмундо Гарсия — мошенник!», «Сегисмундо Гарсия — за решетку!».
— Вот откуда все пошло, — сказал я Сегису с напускной торжественностью и намеренной двусмысленностью. Я проверил, насколько основательно там было заперто, — замок на ставне висел ржавый. Заглянул внутрь, приставив ладони к глазам: ликвидаторы разграбили помещение и распродали стулья, приборы и инструменты, чтобы добиться неликвидности для погашения долгов перед Социальной защитой и казначейством, задержанных зарплат, компенсаций клиентам, недолеченным или с дырами во рту из-за врачебной халатности, и всего того, что требовали кредиторы, подославшие к тебе медведя. Признаюсь, я сунулся туда по той же причине, по которой в глубине души отклонился от твоей прямой линии и свернул сюда: хотел убедиться, что это не твое безопасное место, что ты не вернулся в свою первую клинику, чтобы отбить штукатурку на двойном потолке в туалете и найти среди грязи и тараканов запечатанный пакет.