Ничего этого я ей не сказал. Меня как громом поразило.
А потом мы тебя нашли. Точнее, тебя нашла Юлиана. Это была ее последняя услуга перед уходом, последнее проявление ее ангельской природы. Доказательство, что без нее мы пропадем, ты и я.
Мы вошли в квартиру. Никого. Твоих следов не было ни на лестнице, ни в подъезде, ни на улице; ни один продавец, ни один сосед тебя не встречал.
Я заметил, что из-за бессмысленных поисков Сегис уже переживал: у него были свои проблемы — завтра ему обещали отрезать яйца, если он не вернет деньги. Никто из работающих на него школьников тебя тоже не видел — да и велика ли надежда на детей, которые ходят опустив голову и уставившись на свои кроссовки? Они в состоянии доставить почту из одного места в другое, но найти потерявшегося старика им не под силу.
Меня твои поиски тоже утомили. У меня были неотложные деловые встречи, на которые я уже опаздывал, и десяток пропущенных за последний час звонков, на которые я не хотел отвечать, потому что уже представлял, кто и почему мне названивал. Клиенты, которые ждали начала сборки неделями. Клиенты, которые уже вышли на какую-нибудь другую компанию, предоставляющую такие же услуги — не знаю, дешевле или нет, но точно обязательнее. Клиенты, которые загуглили мое имя, твое имя. Клиенты, которые хотят немедленного возврата денег, и среди них тот, кто уже перестал рыть яму и выпустил из рук инструмент или держал его по-прежнему, но уже с другой целью: он разыскивал меня по всему городу, потому что с ним шутки плохи — будь ты хоть похититель дынь, хоть продавец безопасных мест.
Только Юлиана, казалось, не планировала останавливаться, пока мы тебя не найдем, и если бы не она, то, скорее всего, мы бы вернулись к своим задачам и отложили поиски на потом, на следующий день, а затем без особых стараний поездили бы туда-сюда на машине, доверились бы полиции, забыли про тебя и через сколько-то дней признали тебя пропавшим. Но Юлиана продолжала тебя искать, все думала о возможных направлениях, все верила, что мы найдем тебя живым.
— Думаю, я знаю, где может быть Сегисмон, — внезапно осенило ее. — Думаю, я знаю: он, наверное, дома.
— Но здесь его нет, — не понимая Юлиану, произнесли мы с Сегисом в один голос и обвели пустоту квартиры руками.
А она улыбнулась:
— Нет, не здесь, а дома, у него дома.
— На вилле Гаор? — спросил я и почувствовал себя по-дурацки, как всегда, когда я произношу это имечко, акроним из твоей фамилии и фамилии твоей матери, очередное клише нуворишей, очередной повод для смеха среди тех, кто упивался твоим падением. Я представил свое возвращение на виллу Гаор: как я смущенно бреду по кварталу, терплю лицемерие увидевших меня жильцов, расспрашиваю новеньких и помнящих тебя соседей, охранников и садовников, не слонялся ли там старик с потерянным видом.
— Нет-нет, — покачала головой Юлиана и убежденно пояснила: — Я имею в виду его дом, единственный, который он так называет — «мой дом»; единственный, который он еще помнит.
Я по-прежнему не понимал, что это за дом: квартирка, которую вы с мамой купили, когда поженились, где я прожил все детство и раннюю юность, а ты оставался, пока не смог купить таунхаус в пригороде, еще до виллы Гаор? А может, ты называл домом именно таунхаус? В течение нескольких лет он был твоей гордостью — ты поднялся на этаж или два на гребаном социальном лифте — и первым плодом твоей любимой культуры усилий: ты больше не жил в вертикальном сообществе, Соседи у тебя остались только справа и слева, ты избавился от стука каблуков над головой и воплей во дворе. Или вдруг существовал еще какой-то дам, о котором я не подозревал, вдруг ты вел двойную жизнь и параллельно, тайно содержал десятилетиями еще одну семью, с другой женой, бывшей для тебя дороже мамы, и другими детьми, которым ты не нанес столько обид? Вдруг ты одомашнил-таки свою Богиню?
— Дом со смоковницей? — наконец спросил Сегис. И снова он оказался умнее меня.
— Да, со смоковницей, — подтвердила Юлиана. И тогда до меня дошло. Проклятый дом со смоковницей! Кто бы мог подумать. Основополагающий миф саги. «Здесь родился Сегисмундо Гарсия», — гласит несуществующая табличка на фасаде.
Я коротко изложил свою гипотезу: твой дом со смоковницей снесли много лет назад. Тридцать, а то и сорок. Он пал под молотами каменщиков, как и многие другие постройки в тех местах. Город расширялся за их счет: все бывшие пригороды, с огородами, лачугами, загородными домами и воскресными ярмарками, урбанизировали и заасфальтировали, ручей заключили в подземные канализационные трубы, пруд осушили, свалку расчистили и превратили в парк; все это было спланировано в офисе, вычерчено градостроителями, оформлено как еще один стандартный периферийный район, где сегодня живут тысячи людей, знать не знающих о мифологизированном скромном происхождении Сегисмундо Великого. Оттого дома осталось даже меньше, чем от «Рая». А знаменитую смоковницу, если она вообще существовала, а не была всего лишь частью твоей легенды, с корнем вырвал экскаватор, когда разравнивал землю, и швырнул в груду строительного мусора, которая теперь придает парку его характерный рельеф.
— Что вы, дедушка много говорил о том доме, — настаивала Юлиана, снова отказывая мне в обращении на «ты», видимо из-за моего равнодушия к ее сообществу опеки.
— Да, мне он тоже рассказывал истории о доме со смоковницей, — подтвердил Сегис.
Очевидно, ты делился с ним воспоминаниями о детстве без моего ведома. Все те же истории о бедном ребенке, которые я столько раз от тебя слышал и пренебрежительно архивировал в памяти как иллюстрации к твоей меритократической идеологии, как доказательство, что усилия вознаграждаются и что социальный лифт — не утешительная басня: как пройти путь от дома со смоковницей до виллы Гаор всего за одно поколение, от эмигрантского самостроя до архитектурного бюро; от одной комнаты с кроватью на полу и уличным сортиром до роскошной супружеской спальни со своей ванной и гардеробной по площади больше, чем весь твой первый дом. От огорода и щедрой смоковницы до сада с беседкой и парой вековых оливковых деревьев, по твоему капризу перенесенных с корнем из какой-то горной местности на юге.
В той лачуге со смоковницей я так и не побывал; она была для тебя так важна, что ты даже ребенком меня туда не водил (хотя тогда она, может, еще существовала) и, узнав о строительстве нового района, оплакивал ее снос как невосполнимую утрату. Вообще-то я всегда думал, что ты о ней рассказывал ради красного словца. Я не утверждаю, что ты ее выдумал, — в нищете твоей семьи сомневаться не приходилось, — но каждый раз, когда ты о ней заговаривал, сначала со мной, потом с Сегисом, а в последнее время, кажется, и с Юлианой, каждый раз, когда ты ее упоминал, то понемногу сгущал краски — уменьшал ее еще на несколько метров, еще сильнее подчеркивал хлипкость постройки, охлаждал зимы и раскалял лета, затемнял ночи без электричества и усугублял былое отчаяние, скучивал своих родителей, братьев и сестер, делал их совсем уж дикими, еще нещаднее изнурял их плохим питанием и неофициальной работой. Задним числом их было важно сделать неотесанными оборванцами и: чем более убогим было твое происхождение, тем сильнее твой взлет заслуживал восхищения, а чем трагичнее выглядело твое падение, тем несправедливее казался твой конец. То же и со смоковницей: как пить дать, это было обычное дерево, и редко когда удавалось приготовить из его плодов что-то сладкое, но легенда превратила его в великолепный образец, с верхушки которого можно было смотреть на город вдалеке, как на мечту, а его ветви — в рог изобилия: смены времен года для них как будто не существовало, они скрывали в себе море мясистых инжиров с чувственными формами, такого вкуса ты больше не встречал нигде — ни во фруктовом отделе «Корте Инглес», ни на лучших столах, за которыми ты, бедный мальчик, восседал спустя годы.
Дом со смоковницей, черт подери! Я поверить не мог, что твои безумные шаги вели к нему, ни больше ни меньше; что это воспоминание о семейной нищете стало выталкивать тебя на улицу, а теперь ты добрался до цели и скрылся от нас; что ты пересек полгорода, чтобы попасть в трущобы, которых уже даже не существует. А еще я не очень верил, что это было то безопасное место, где ты мог спрятать остатки своего капитала перед заключением. Хотя, если подумать, это было бы забавно, получилась бы отличная шутка: доверить свое состояние, пусть даже его крохи, той жалкой дыре, из которой ты вышел. Может, так иронично ты собирался восстановить справедливость: вернуть себе свободу и отправиться в дом со смоковницей за добычей, своим спасением, и закопал бы ты его, конечно, у подножия мифического древа. Это была бы хорошая история, если бы не один небольшой недостаток, о котором я еще раз напомнил остальным: дома больше нет. Ни дома, ни смоковницы.