и тем не менее тебе точно хотелось бы, чтобы пыл восстания не угасал. Ты думаешь об этом, ходишь кругами по юрте, разминаешь босые ноги, чувствуешь, как каждый палец, каждый сантиметр от носка до пятки возвращаются к жизни, и вздыхаешь с облегчением. Ты думаешь о людях твоего поколения, о тех, кто постарше, ты их знаешь, ты изучал и прекрасно понимаешь, как важно их успокоить, словно они всю жизнь боялись, опасались за самих себя, за детей, конечно, но больше всего на свете они болели душой за то, что успели нажить, накопить за долгие годы упорного труда, кстати, ты сам тому прекрасный пример, просто не получается обрадоваться тому, что тебя занесло в этот новый мир, ты уже жалеешь о вашей уютной квартирке, где жили только ты с женой, куда никто не вторгался, ты скучаешь по своей библиотеке, рабочему столу и креслу, пусть даже и ненавидишь себя в эту минуту за чрезмерную привязанность к материальному комфорту, но совершенно не желаешь с ним расставаться даже для того, чтобы пожить в собственной утопии. Наверняка дети пытались объяснить родителям, что их мир несется навстречу катастрофе, но старшее поколение, как и ты, упорствовало, цеплялось за имущество, а твои труды не предупреждали молодежь об особенностях стариков, о силе, с которой они хватаются за скромные пожитки, о решимости не расставаться с ними, об узости мышления, желании заботиться лишь о близких членах семьи. Ты думаешь об этом, нарезая круги по юрте, словно мало бродил за последние несколько дней, будто привязался к этой привычке, и теперь тело само требует дозу пройденных за день километров, и вот ты крутишься, как рыбка в аквариуме, крутишься, размышляешь, и в этом преимущество юрты — можно так шагать до бесконечности.
вот ты снова прилег на ковер и, кажется, уснул, как вдруг тебя застали врасплох. Колокол резко вырвал тебя из туманного мира сновидений, в который ты успел погрузиться, и теперь, под металлический звон, ты вдруг вспомнил о матери. Последние несколько дней ты не думал о ней, а ведь ей так понравилось бы заполучить подобный колокол, чтобы призывать людей к порядку, она повесила бы его на канате и, словно звонарь в церкви, болталась бы в воздухе, вцепившись в веревку под оглушительный звон, — ты ясно видишь эту картину, а звуки все не умолкают, будто их единственное предназначение — выманить тебя из юрты обратно в мир людей, поэтому ты пытаешься встряхнуться, не выдумывать лишнего и для начала медленно потягиваешься, как поступал твой спутник при каждом пробуждении в последние дни: в тот момент, когда ты вскакивал на ноги, он наслаждался краткими минутами, прогоняя сон из каждой мышцы. С ним ты осознал, что у тебя есть тело. Даже у людей за пятьдесят по-прежнему есть тело, и это не просто какой-то вес или сопутствующее неудобство, а вполне живая часть тебя. К концу изнурительной прогулки, подвергая свой организм невероятным испытаниям, ты даже не удивился, насколько хорошо он справился, поэтому именно сейчас, в юрте, где ты позволил себе набраться сил, ты потягиваешься с большим наслаждением от ступней до ладоней, и плевать на чертов колокол и на мать, которая не может перестать трезвонить, в эту минуту ты признаешься себе: даже если вся эта история с утопией не имеет смысла, по крайней мере ты научился обращать должное внимание на свое тело.
в общем, ты последним появился в большом зале, где яблоку негде упасть, и все тебе аплодируют, выстраиваются в ряд, чтобы сопроводить до почетного места. Ты замечаешь, что твой стул удобнее остальных, то есть в этом мире все же существуют привилегии, и, едва усевшись на это подобие трона, ты думаешь: «Вот мое место». Ты спрашиваешь у соседей по столу, присвоены ли им места, или порядок меняется каждый день, достаточно ли времени отводится подобным привычкам, чтобы они устоялись, или же с ритуалами, наоборот, борются, однако ты уверен, что притяжательные местоимения должны вызывать здесь высшую степень раздражения. Хотя тебе, тому, кто создал эту коммуну и послужил основным столпом нового общества, тебе это не мешает думать «мое место», нет, и не только потому, что оно в самом центре, но главным образом потому, что отсюда открывается вид на кусочек леса, скрывающего юрту, и твое место воскрешает воспоминания о твоих драгоценных книгах, а самое главное — о твоем портфеле, ты чувствуешь себя голым без него и нескольких томиков, здесь наверняка есть какая-то литература, доступная для всех, и ты снова задаешься вопросом: почему тебе так сложно свыкнуться с материальной депроприацией, которая кажется настолько естественной в теории. И тем не менее вот ты в центре этого общества, где — ты уже понял — тебе придется пробыть какое-то время, а может, поселиться окончательно, и, обводя взглядом присутствующих, ты вдруг натыкаешься на свою жену. Ты удивлен, что она так просто слилась с массой, словно живет здесь с давних пор. Ты размышляешь над этим и спрашиваешь себя: возможно ли, что твоя супруга сочувствует этому движению, что выступила инициатором и что даже на ее счет ты ничего не предчувствовал? С чего вдруг исключать подобное развитие событий? Такой расклад объяснил бы ее внезапное появление в глуши, по которой вы шагали несколько дней, а также соседство на сцене рядом с тобой, к тому же она не задает вопросов и не кажется по-настоящему ошеломленной. В вашей прошлой жизни вы никогда не разговаривали о твоих исследованиях, к ней эта тема никак не относилась, ты всегда предполагал, что она не интересует твою жену, вы редко обсуждали политику, наверное, как и все, лишь в периоды предвыборных кампаний или больших событий, способных потрясти всю планету, но, исходя из этого, ты не можешь представить, чтобы твоя жена вкладывалась в общественный проект или — почему бы и нет — превратилась в музу протестного движения, никогда такое не пришло бы в голову. Ведь ты видишь, как все толпятся вокруг нее и внимают, а ты сидишь на большом стуле и чувствуешь себя брошенным, в то время как ей не нужен никакой трон для оживленной беседы, она широко размахивает руками, улыбается, иногда смеется. И в какой-то момент ты не знаешь, о чем болтают вокруг, у тебя не получается сосредоточиться на разговорах, тебе вдруг кажется, что она злится, повышает голос, призывает остальных к порядку, и ты понятия не имеешь, о чем речь, но прокручиваешь в голове сцены из прошлого, когда она выходила из себя. Вам обоим тогда было тридцать или тридцать пять, когда она в очередной раз ответила на классический вопрос: «У вас есть дети?», услышала в качестве реакции смущенное: «Ой, простите!», словно вы с ней поражены какой-то постыдной болезнью, и это «Ой, простите!» выводило ее из себя, она прекрасно жила с собственным выбором быть женой и никогда не становиться матерью. Тебе нравилось, как она излагала свою позицию, неотступно защищала свою точку зрения, хотя поначалу это было лишь твое решение, кстати довольно эгоистичное, тебе нравилось наблюдать, как с годами это убеждение крепло, она цеплялась за него, даже поставила в центр собственной женственности: женщина без детей все равно является женщиной, и в ней закипала ярость по отношению ко всем, к мужчинам, но особенно к матерям, которые не желали понимать, и эта буря поражала тебя. Ты представлял ее на вершине баррикады, непоколебимую и пылкую, и теперь ты смотришь на нее, ровно такую же, пусть не юную, но с закаленным характером, и вспоминаешь былые вспышки Марии Магдалины, твоей бунтарки.
только теперь ты пригляделся и понял, что вокруг твоей жены столпилась не одна молодежь, как казалось поначалу. Наверное, из-за одежды, всеобщего оживления и в целом внешнего вида, который не соответствует людям твоего возраста, ты всегда соотносил подобное поведение с юнцами, и сейчас ты не отдаешь себе отчет, что с этой щетиной, вонью, отвратительными лохмотьями ты выделяешься гораздо меньше, чем если бы заявился сюда в свеженьком профессорском костюмчике. Ведь конечно, ты много читал и размышлял на тему разных общин, но — и это один из твоих главных просчетов — осознаешь, что всегда избегал проводить время в одной из них. Конкретика тебя смущает, ты предпочитаешь, чтобы она оставалась чужой заботой, однако сегодня вечером тебе пришлось с ней столкнуться, оказаться в самом центре нового образа жизни, который, как ты утверждал вслед за другими учеными, будет гораздо крепче привычного семейного круга и выдержит вызовы будущего. Теперь ты очутился в иллюстрации собственных тезисов: вокруг все смеются, шутят, местное пиво льется через край, все радостно пьют за твое здоровье, и нет, тебе не снится, ты отчетливо слышишь, как присутствующие, повернувшись в твою сторону, хором восклицают: «За твое освобождение!» Да, ты уверен, именно так они и сказали. Значит, раньше ты действительно пребывал в плену, чьем и почему — неизвестно, но если существуют заключенные, получается, где-то шла борьба, возможно, продолжается до сих пор, но здесь все кажется совершенно нормальным, все хохочут, выпивают, никто ни о чем не беспокоится, или же битвы уже закончились, а тысяча человек, как и ты, оказались на свободе, ты вторишь самому себе: «На свободе». Ведь в глубине души тебя заботит лишь это, кстати, ты перестал требовать объяснений, довольствуешься лишь подобными утверждениями: ты свободен и пьешь с остальными за эту чудесную новость. Наконец ты пытаешься втянуться в игру, как от тебя ждут окружающие, стремишься вновь напустить вид великого оратора, только вот здесь нет ни микрофона, ни сцены, а ты плох в изображении заинтересованности в чужих беседах и уж тем более не желаешь в них участвовать. Ты смотришь на жену, она улыбается и поднимает бокал, ты отвечаешь ей тем же, улыбаешься в ответ, она кажется такой счастливой и искренней — когда в последний раз ты видел ее такой за все эти годы? И если бы тебе сейчас позволили задать один-единственный вопрос, ты бы спросил именно об этом: чем ты так обрадовал супругу, или же она вернула себе улыбку и блаженство без твоего участия?