20
Да, я поверила.
Разве я могла не поверить маме? Мне было всего одиннадцать, и раньше я не подвергала сомнениям её слова. Да и говорили они с тётей Олей горячо и основательно, внушая мне собственные выводы.
Да, я поверила.
Потому что ничего другого я не слышала. Никто не позвал меня к себе, чтобы объяснить, что взрослые, даже если любят, тоже могут ошибаться. Возможно, кто-нибудь и захотел бы сделать это — но пресловутое «давление на свидетеля» не давало.
Вроде бы правильное требование, но порой и правильное оказывается роковым.
Вечером того же дня мама сообщила мне, что Алексея Дмитриевича арестовали — забрали прямо с урока. А на следующий день по школе каким-то образом разнёсся слух, что забрали его из-за моего заявления… И с этого момента для меня всё изменилось навсегда.
Я пошла в школу только на следующей неделе, просидев несколько дней дома практически безвылазно — и столкнулась с ледяным игнором. Меня старательно не замечали не только одноклассники, но даже некоторые учителя — казалось, им было физически больно на меня смотреть.
Каждый вечер дома я рыдала у мамы на плече, а она убеждала меня, что надо потерпеть, что я в любом случае права, просто Алексей Дмитриевич — обаятельный мерзавец, очаровал многих. И окружающим людям не хочется смотреть правде в глаза, но когда-нибудь они непременно прозреют. Надо лишь подождать.
Я ждала. Учебный год закончился, начались каникулы, во время которых я вновь почти не выходила из дома и вновь безобразно поправилась — стала ещё больше, чем была.
Никто меня не допрашивал. Тот раз, когда мы с мамой ездили в полицию, оказался единственным так называемым «допросом», когда все мои показания приняли с её слов, и больше их не проверяли.
В сентябре начался учебный год, но отношение ко мне не изменилось. Если только учителя слегка оттаяли… Но им, я думаю, пришлось это сделать: не могли же они совсем ни о чём меня не спрашивать и не проверять мои тетради. А вот одноклассники так и продолжали игнорировать.
Исключением стала Нина, и я искренне обрадовалась, когда она вновь села со мной за одну парту, немного напряжённо улыбнулась и спросила, как прошло лето.
Ближе к октябрю мама возила меня на экспертизу в какой-то научно-исследовательский институт, где по результатам написали, что я «не склонна к фантазированию», а ещё «нахожусь в эмоционально подавленном состоянии»
Конечно, эта экспертиза послужила ещё одной монеткой в копилку сомнительных доказательств по делу Алексея Дмитриевича…
И в конце моего шестого класса — почти через год после его ареста, — довольная мама сообщила мне, что Алексею Дмитриевичу дали двенадцать лет строгого режима.
21
Что было дальше?
Ничего.
Мама ещё в самом начале заявила мне, чтобы не смела вспоминать и обсуждать эту историю ни с кем, в том числе и с ней, а жила дальше. Вот поэтому я до сих пор не понимаю: она действительно продолжает верить, что всё рассказанное ею в полиции было правдой?
Что касается меня, то, думаю, какой-нибудь психолог обязательно сказал бы что-то умное по поводу моего внутреннего когнитивного диссонанса: я знала, что всё было ложью, но не могла этого признать. Даже перед собой. И продолжала жить, делая вид, что права, хотя внутри всё пылало от горя и несправедливости.
Мне почти постоянно было тошно. Все эти годы, все двадцать лет, прошедших с момента ареста Алексея Дмитриевича, я постоянно ощущала себя так, будто съела что-то несвежее. И если поначалу я пыталась заесть эту тошноту сладостями, чипсами и прочей дрянью, из-за чего вновь превратилась в ходячую гору жира, то как только услышала про приговор — практически перестала есть. Еда не приносила мне никакого удовольствия, усиливала ощущение тошноты, поэтому я ела лишь по необходимости — когда мама ставила перед моим носом тарелку с завтраком, обедом или ужином. Я не перекусывала, не испытывала голода, мне в целом было всё равно, что есть, лишь бы поменьше. Так и похудела года за полтора, став из пирожка настоящей макарониной — с тех пор ею и оставалась.
Меня часто душили слёзы. Я сдерживала их, и они комком собирались в груди, как будто рядом с одним сердцем выросло второе, состоящее из сплошной боли. И оно всё разрасталось и разрасталось, но как его уничтожить, я не ведала.
Периодически меня накрывало чувством вины, но так как я продолжала упорствовать и как мантру повторяла мамины слова про то, что права во всём, оно не имело выхода и тоже аккумулировалось внутри, становясь частью моей личности. И теперь, спустя столько лет, я понимала, что уже давно не живу без постоянного ощущения собственной виноватости перед всем миром, одновременно с этим не признавая никакой вины.
Я — ходячий комок противоречий. Девочка, которая не сказала в прошлом ни слова лжи — но тем не менее стала частью ложного обвинения. Да, не желая этого, не понимая, что происходит, но стала. И в конце концов сама поверила в собственную ложь…
Вот что самое отвратительное.
Трясясь в переполненном автобусе по пути домой и вспоминая всё, что предшествовало приговору Алексея Дмитриевича, я окончательно уверилась, что должна найти своего учителя. Пусть даже не знаю, что ему сказать, пусть боюсь его увидеть, пусть не представляю, а нужно ли ему встречаться со мной… Захотела бы я на его месте видеть девочку, ставшую причиной подобной трагедии? Вряд ли. Думаю, он ненавидит меня ещё сильнее, чем одноклассники.
Подумав так, я зажмурилась — потому что в памяти всплыли неожиданные слова Нины.
«Он помнил, что мы с тобой были подругами, и просил меня не отворачиваться от тебя».
Стал бы он просить о таком, если бы ненавидел меня?
Да и вообще… Зачем было просить? С какой целью он это сделал?
Я не могла понять — как ни напрягалась, мысль ускользала. Точнее, я была не способна её осознать, поверить в неё, пусть и догадывалась. Мне казалось, что это невероятно, что такого не может быть.
Возможно, если бы я была верующей, мне было бы проще. Но мне никто и никогда не рассказывал ни про милосердие, ни про прощение — и я искренне не понимала поступка Алексея Дмитриевича. Вот он был очень верующим, и даже ходил с некоторыми ребятами на Пасху вместе святить куличи, потому что их родители были заняты на работе. Я тогда тоже ходила, купив маленький куличик в «Пятёрочке» — и это был единственный раз в моей жизни, когда я вообще святила куличи.
— В следующий раз ещё яйца принеси, Вик, — улыбнулся мне Алексей Дмитриевич, когда я, хихикая, стирала с лица святую воду. — Я думаю, тебе понравится их красить. Это очень весело.
Следующего раза не случилось — и уже никогда не случится.
Я сама, собственными руками, разрушила его жизнь до основания. Разве такое можно простить?
22
Удивительно, что я, при всей своей замкнутости, умудрилась выйти замуж. Но тут нет моей заслуги: всё благодаря самому Владу.
Мы познакомились с ним на концерте, куда меня потащила подруга из числа однокурсниц. Кроме неё я в институте ни с кем не сошлась по причине своей закрытости и хмурости, редких улыбок и откровенной недружелюбности, но Наташа смела моё сопротивление так же легко, как это когда-то сделал Алексей Дмитриевич. Она вообще была на него похожа этой неуёмной энергичностью, искренностью и желанием меня расшевелить. Рядом с ней я улыбалась, но даже ей я никогда не рассказывала про случившееся. Никому не рассказывала…
И Владу — тоже.
Студент юридического, он обратил внимание на меня, как он говорил, именно из-за моей необычности. Все остальные вокруг него прыгали и трясли волосами под ритмичный рок, я же стояла столбом и просто смотрела. Периодически только очки поправляла.
— Ты была похожа на учительницу или воспитательницу, которая пришла проверить, как ведут себя дети в её отсутствие, — всегда смеялся Влад, вспоминая тот вечер. — Разве можно было не заинтересоваться тобой?