Для Алексея Дмитриевича.
А ещё — для Бога, конечно же. Я плохо разбиралась в вере и религии, но была уверена: в отличие от людей, Он более милосерден, и обязательно примет моё покаяние. Потому что оно было искренним, оно шло от всего сердца.
Я постаралась быть краткой, понимая, что никто не станет слушать откровений на два часа. Я не оправдывалась. Честно призналась, что поначалу не понимала, что происходит, а когда разобралась, струсила и в итоге поверила взрослым, которые твердили, что я слишком маленькая, а они знают лучше.
— Я рассказываю всё это не для того, чтобы меня пожалели, — закончила я свою краткую исповедь. — В том, чтобы рассказать правду, нет никакого героизма. Я просто считаю, что так будет правильно. Меня зовут Вика Сомова, и двадцать лет назад я оговорила своего учителя, Алексея Дмитриевича Ломакина, — повторила я фразу, с которой начала запись видео. — Он сейчас находится в больнице… Пожалуйста, если вы верите в Бога, поставьте свечку за его здравие. Я хочу, чтобы он жил и был счастлив.
Нажав «стоп», я тут же опубликовала своё признание во всех соцсетях на личной странице, но я отлично понимала, что там его мало кто увидит. Поэтому сразу пошла в личные сообщения одного канала с миллионной аудиторией, прислала ссылку на свой пост и спросила, сколько будет стоить опубликовать это у них.
Я думала, мне придётся ждать, но получила ответ всего через полчаса.
«Нисколько. Бесплатно».
Ещё через десять минут на этом канале появился пост с моей видеозаписью, а через пару часов он разлетелся по всему интернету.
39
Почти сразу после первой публикации мой телефон словно взорвался от звонков и сообщений. Звенел не умолкая, и я, поняв, что это не кончится теперь, наверное, никогда, просто выключила его.
Может, и не нужно было этого делать — не знаю. Но я настолько морально вымоталась за день, узнав новости об Алексее Дмитриевиче, переживая за него, а потом записывая это короткое, но больное видео, что совершенно не желала ни с кем разговаривать. Да и что хорошего я могу услышать? Мама точно будет вопить до небес, остальные возможные собеседники менее предсказуемы, но уж точно никто не скажет мне ничего сердечного.
А теперь, возможно, и Алексей Дмитриевич не скажет.
Через пару часов, когда на улице почти стемнело, я поняла, что стены вокруг меня неимоверно давят, и решила отправиться на прогулку. Хотя, если честно, мне было немного страшно — я же понятия не имела, насколько стала «известной» за последние несколько часов. Мне бы не хотелось нарваться на неприятности, но я надеялась, что осенние сумерки в любом случае скроют мою личность.
Вечер был тёплый. Даже удивительно: ещё утром и днём ветер дул почти ледяной, неприятный, и прогноз погоды был неутешителен, но синоптики явно ошиблись. Или погода испортится позже? В любом случае в девять вечера на улице оказалось приятно и почти безветренно.
Удивительно, но такая погода словно была отражением происходящего у меня в душе.
Двадцать лет я жила под сплошным северным ветром, который постоянно сбивал меня с ног и не давал свободно дышать.
Теперь ветер наконец утих… И я чувствовала себя спокойной, несмотря на то, что отлично понимала: у меня в будущем наверняка будут проблемы. Начиная от неприязненных взглядов, какие я получала в школе, заканчивая местью со стороны родственников пострадавших по той же статье. Родные Алексея Дмитриевича меня не тронут — но он такой не один, к сожалению.
Ну и ладно. Что бы со мной ни случилось в дальнейшем — значит, заслужила.
Я подняла голову и вгляделась в тёмное покрывало неба, покрытое мелкими точками мерцающих звёзд.
Я сейчас казалась самой себе распахнутой клеткой, из которой и вырвались все эти звёзды, усеяв вечную черноту мира тонким светом разорванной души.
И если бы не дыра на месте сердца, я была бы почти счастлива.
40
Домой я так и не вернулась.
Гуляла всю ночь, а утром, как только открылось метро, поехала к дому Алексея Дмитриевича. Я должна была узнать новости о нём, и меня даже почти не волновал приём, который я обязательно получу, как только покажусь на глаза кому-то из его близких.
Около восьми утра я оказалась возле его подъезда, но подняться в квартиру, где он жил, не решилась. Села на лавочку на детской площадке, грея заледеневшие ладони о стаканчик с купленным возле метро чаем, и принялась ждать.
Мне не хотелось ни есть, ни пить — я даже чай купила лишь для того, чтобы не замёрзнуть окончательно, — и за прошедшую ночь я настолько заледенела душой по отношению к самой себе, что совсем не переживала. Пусть ругают дурными словами, главное — узнать, как здоровье Алексея Дмитриевича.
Странно, но я, несмотря на своё неверие в Бога, почему-то верила, что моему учителю должны были помочь молитвы и свечки всех людей, которых я накануне попросила о помощи. Столько просьб! Бог не мог их не услышать.
Стрелка медленно ползла к десяти часам, и я всё чаще косилась на подъезд, надеясь, что Леся выйдет сегодня гулять с Машей. Тем более, что погода вновь была отличная, несмотря на все прогнозы. Природа их как будто игнорировала, подчиняясь лишь собственным законам.
И наконец, в слепяще-ярком солнечном свете, безжалостно заливавшем подъезд дома Алексея Дмитриевича, на улицу шагнули Леся и Маша. Я тут же поднялась с лавочки, выкинула пустой стакан из-под чая в урну и пошла навстречу.
Дочь Алексея Дмитриевича заметила меня одновременно с радостным Машиным воплем «тёть Вика-а-а!», и в её глазах вспыхнула такая искренняя первобытная ненависть, что я вздрогнула и остановилась, поражённая силой этого чувства.
Если бы можно было убить взглядом — я была бы уже мертва.
Но даже мёртвая, я бы не сдалась. Не сейчас.
— Простите, Леся, — пробормотала я, опустив глаза — и заметила, что Маша, недовольно пыхтя, пытается забрать свою руку у матери, но Леся не собиралась её пускать. — Я уйду, как только вы скажете, как здоровье Алексея Дмитриевича.
— Ма-ам, ма-ам, ма-ам! — канючила Маша, и мне было её безмерно жаль — Леся явно делала ей больно. Гораздо больнее, чем мне.
— Ах ты су-у-у… — протянула она свистящим шёпотом и втянула носом воздух, пытаясь не выругаться при дочери. — Пошла прочь! Андрей тебя разве не предупреждал, чтобы ты не совалась к нам?
— Я уйду, как только вы скажете, как здоровье Алексея Дмитриевича, — повторила я спокойно. Вновь посмотрела на Машу — девочка начала плакать, и моё сердце не выдержало: — Да отпустите вы дочь, ей же больно…
— Не смей! — рявкнула Леся, начиная трястись. Сжала в кулак свободную руку и двинулась на меня, таща хныкающую Машу за собой. — Из-за тебя всё! Ненавижу, как же я тебя ненавижу! — орала она, потрясая кулаком в воздухе.
И вдруг, вздохнув, крикнула то, из-за чего я покачнулась, едва устояв на ногах:
— Отец умер сегодня ночью!!!
В глазах потемнело.
Сердце застыло, будто пронзённое острым кинжалом, а кровь в жилах превратилась в лёд.
Боже… лучше бы умерла я…
Кажется, я всё-таки начала падать, схватившись ладонью за горло, и изо всех сил желая, чтобы это было просто жестокой шуткой. Всего лишь шуткой над женщиной, которую очень хотелось убить хотя бы словами…
С оглушительным грохотом, явно впечатавшись в стену, рядом распахнулась какая-то дверь. Я не видела, какая — зажмурившись, я медленно оседала на асфальт.
— Леся! — прогремел вдруг голос моего учителя, непривычно грозный, почти злой, и я тут же распахнула глаза, чувствуя, как сердце в груди заходится в радостном стуке. — Я ведь просил тебя!
— Папа! — закричала Леся панически. — Тебе нельзя… Зачем ты…
— Да потому что знал, что ты глупостей понаделаешь!
Меня поймали почти у самой земли крепкие и тёплые руки, а затем я сквозь слёзы, застилавшие глаза, увидела перед собой полное беспокойства лицо Алексея Дмитриевича.
— Живой… — всхлипнула я и, завыв, словно бездомная собака, разревелась, уткнувшись лицом в его грудь. Даже не обращала внимания, что на нём, кроме футболки и штанов, ничего нет.