— Пойдём, — продолжал Алексей Дмитриевич, медленно поднимаясь на ноги. — Нечего тут сидеть в одиночестве. Я тоже хорош, и телефон забыл, и зал запереть… Пойдём, — повторил он и протянул мне руку, — на улице отличная погода. Созвонись с Ниной и погуляйте.
— У Нины сегодня доп по инглишу, — пробормотала я, хватаясь за ладонь Алексея Дмитриевича. И как только я встала, он тут же отпустил меня, отходя назад.
— Жаль. Но ничего, всю неделю хорошую погоду обещают, успеете погулять. Идём…
Он проводил меня до выхода из школы, а затем, тепло попрощавшись, пошёл в другую сторону. Я, вздохнув с облегчением, что возле ворот не оказалось его жены, при мысли о которой меня всю будто наизнанку выворачивало, посмотрела ему вслед и пошла домой.
Тогда я ещё не знала, что это была наша последняя встреча.
16
Теперь я понимаю: в тот день сошлось столько всего, будто исход был предопределён заранее. На самом деле, конечно, в те минуты, когда я в подавленном состоянии шла домой, всего ещё можно было избежать. Да и раньше тоже. Если бы Алексей Дмитриевич не забыл мобильный телефон в зале, если бы закрыл его, если бы не остановился поговорить с женой посреди улицы. И если бы я не отреагировала так остро…
Думаю, со временем я пережила бы ту глупую обиду, основанную на первом чувстве. Я бы поняла, что не случилось ничего страшного, и возможно, случившееся поспособствовало бы моему «приземлению», настоящему пониманию того, что Алексей Дмитриевич семейный человек со своей собственной жизнью, а я — всего лишь его ученица, такая же, как многие другие. Это не отменяло его хорошего отношения ко мне, но не делало меня особенной.
А вот то, что я в итоге натворила — сделало. И не только для Алексея Дмитриевича — для всех.
Мама и отчим были дома. Они работали тогда по графику два через два, и в тот день у обоих был выходной. Когда я вошла в прихожую, мама рылась в холодильнике, но отвлеклась, услышав, что я вернулась. И тут же нахмурилась, вглядываясь в моё расстроенное и заплаканное лицо.
— Что случилось, Вика? — спросила она нервно и громко захлопнула дверцу холодильника, продолжив говорить, не дожидаясь моего ответа: — Так! Иди в комнату. Там обсудим.
Я понуро кивнула, скинула кроссовки и пошла вглубь квартиры. В своей комнате кинула портфель на стул, а затем легла на кровать и уставилась в потолок. Слёз уже не было, но мне всё равно было безумно грустно и плохо.
Мама пришла через пару минут — со стаканом воды и успокоительным сиропом.
— На, выпей, — сказала она, садясь рядом, хмурая и какая-то решительная. — А потом рассказывай, что случилось. И не стесняйся! Я должна знать.
Я послушно выпила ложку отвратительного на вкус сиропа, открыла рот, чтобы ответить… и закрыла его.
Я по-прежнему не понимала, как должна отвечать на вопрос «что случилось». Ведь по сути-то — ничего не случилось, но я чувствовала себя так, будто кто-то умер.
— Не можешь, — заключила мама мрачно. — Я так и думала. Тогда просто ответь на вопрос… Это связано с Алексеем Дмитриевичем?
Точно помню: в этот момент я вздрогнула от неожиданности и ощутила жар на щеках. И подобная реакция, по-видимому, стала для моей мамы доказательством того, что она додумала сама.
— Связано? — повторила она, видя, что я вновь не спешу говорить.
И я кивнула.
Кивнула, потому что это было правдой.
— Так, — мама судорожно вздохнула, с каждой секундой всё больше мрачнея, — тогда скажи, Вик… Он тебя трогал?
Я вспомнила сегодняшнее рукопожатие… и, кажется, порозовела сильнее.
Мне почему-то не хотелось рассказывать маме о том, как Алексей Дмитриевич держал меня за руку. Я интуитивно чувствовала, что ей это не понравится, поэтому молчала.
— Вика, — укоризненно протянула мама и погладила меня по голове, — я же говорю: не надо стесняться. Трогал ведь? Просто кивни.
И я кивнула. Так было проще.
— Мне недавно рассказали, что ты бегаешь к нему после уроков в зал, — продолжала мама, пытливо глядя на меня. — Тётя Оля рассказала, мама Карины. Это правда?
Я вновь кивнула.
— Чем вы там занимаетесь? — спросила мама, и мне показалось, что она сейчас закричит — настолько злыми были её глаза. — Чем, Вика?
Я сглотнула, понимая, что сейчас мне влетит. За что — я не понимала. Но мама явно была в бешенстве — я боялась её такую. И рассказать всё откровенно не могла, потому что наши с Алексеем Дмитриевичем дополнительные занятия физкультурой были тайной. Мысли о том, что мама всё узнает, вызывали во мне внутренний протест.
— Ну скажи, Вик, — голос мамы стал мягче, и она опять погладила меня по голове. — Я не стану тебя ругать. Чем вы занимаетесь?
Я лихорадочно искала подходящее слово — но нашла неверное. Впрочем, было бы хоть одно слово верным в той ситуации? Ведь мама на самом деле всё для себя решила.
Она, как и многие, считала, что если девочка остаётся наедине со взрослым мужчиной, они не могут заниматься ничем невинным.
— Разным… — произнесла я осторожно, и мама судорожно, тяжело вздохнула.
— Ладно, давай иначе. Покажи мне, в каких местах Алексей Дмитриевич тебя трогал. Просто покажи. Можешь ничего не говорить.
Мама, видимо, напрочь забыла, что Алексей Дмитриевич преподавал у нас именно уроки физкультуры — а значит, не трогать меня просто не мог. И я, отвечая на этот вопрос при помощи жестов, ответила честно. Но чувствовала неловкость и смущалась, когда всё-таки указала на свои ладони, пусть и без подробностей.
— Всё ясно, — подытожила мама и встала. — Собирайся. Сейчас кое-куда поедем.
— Да я готова… — пробормотала я, садясь на кровати. — Я ведь ещё после школы не раздевалась…
— Вот и отлично. Только, Вик… Там, куда мы поедем, ты должна будешь точно так же показать, где Алексей Дмитриевич тебя трогал. И постарайся не смущаться. Ты ничего плохого не сделала.
Она слабо улыбнулась озадаченной мне и вышла из комнаты.
17
Дальнейшие события я помню смутно.
Помню, как мы ехали в машине вместе с хмурой мамой и невозмутимым отчимом — и молчали.
Помню длинный коридор и душный кабинет, где за заваленным бумагами столом сидел мужчина с равнодушными глазами. Я не помню его возраст — только выражение глаз: скучающее и безразличное.
Говорила мама. Я слушала её не слишком внимательно: мне было не по себе в этом месте, возле стола, за которым сидел такой пугающий мужчина. Хотелось поскорее убежать, но я, съёжившись, продолжала сидеть, глядя в пол.
— Вика! — неожиданно позвала меня мама, и я подняла голову, посмотрев на неё с опаской. — Всё было так? Правильно я рассказываю?
Я кивнула.
Впоследствии я думала: а если бы в этот момент я ответила, что всё неправильно? Впрочем, я не могла так ответить. Мама при мне не говорила прямо, она лишь упоминала, что ей стало известно о моих регулярных встречах с учителям физкультуры, наедине за дверью спортивного зала. И что я подтвердила — он меня трогал, а сегодня вообще плакала из-за него.
По сути мне нечего было отрицать.
— Тогда мы сейчас с вами зафиксируем показания, — медленно и как-то лениво сказал мужчина. — Девочка может подождать в коридоре. Ни к чему травмировать её психику.
— Да, Вик, — мама погладила меня по плечам, — выйди пока. Посиди там на скамеечке с Олегом.
Я была только рада сбежать из этого пугающего кабинета и быстро скрылась за дверью.
В коридоре, на скамейке рядом с кабинетом, обнаружился отчим. Я молча села рядом с ним, и до маминого появления мы не разговаривали.
Вокруг кипела жизнь. Мимо ходили разные люди, в форме и без, что-то обсуждали, но мне было всё равно — расстроенная, я продолжала прокручивать в голове воспоминания о сегодняшнем дне и вариться в обиде на Алексея Дмитриевича.
Мама вышла из кабинета больше чем через час. Она выглядела довольной, но как-то нехорошо, зло довольной, как человек, пронзивший мечом своего врага.