Я со вчерашнего дня пытаюсь дозвониться до Луи Бертеоля, но он не отзывается. Добравшись до Гёньона, я взяла такси, попросила водителя проехать мимо дома Луи и увидела, что ставни на всех окнах закрыты. В 14:00 у меня назначена встреча в морге для опознания тела. Рампен заберет меня из «Монжа», значит, я могу потратить два часа по собственному разумению и направляюсь прямиком в дом, где нашли тело. Делаю крюк через улицу Пастера, чтобы взглянуть на сапожную мастерскую, которую после смерти тети заняла незнакомая мне супружеская пара.
Колетт не владела ни своей лавочкой, ни домом по соседству: Луи брал с нее символическую плату, «чистую безделицу», как она иногда говорила, «беседуя» с туфлями-ботинками или сумками, которые чинила. Деньги тетя держала в шкатулке, разглаживала банкноты ладонью и аккуратно убирала внутрь, под крышку. Как-то раз сосед пересказал мне доверительным тоном слухи о «толстом шерстяном чулке сапожницы». Я притворилась, что поняла, ответила: «Ну да, конечно…» – а вернувшись домой, бросила взгляд на ноги Колетт в колготках из крученого нейлона. Луи сообщил, что после ухода тети из жизни никаких сказочных сокровищ не нашли. На ее банковском счете было порядка двухсот евро, и я попросила Луи оставить их себе – в качестве компенсации за хлопоты. Он ответил: «Я – счастливый человек, судьба позволила мне стать другом Колетт!» «Конечно, – ответила я, – но деньги все равно возьми».
Витрина мастерской осталась прежней, только таблички с надписью «Закрыто по случаю футбола» больше нет. Тетя вешала ее на дверь каждую вторую субботу, если матч проходил не вечером. Новые владельцы обзавелись более современной вывеской, убрали каменные цветочные корытца, в которых Колетт выращивала герань – для красоты и чтобы отпугивала мух. Двор по-прежнему засыпан гравием. Ко входу в дом ведет лестница. Начальная школа не закрылась – со двора доносятся детские крики. Я часто забредала туда, чтобы представить, как может выглядеть это учебное заведение, когда в классах полно учеников, а не в летний сезон.
Полдень. По городу разносится гудок сирены, она целый век оповещает жителей, что на заводе Форж закончилась смена. Два выхода открывались одновременно – со стороны моста и площади Форж, я завороженно смотрела, как снизу по мосту катят люди на велосипедах и мопедах или идут пешком к машинам, припаркованным вдоль берега реки Арру, текущей по Гёньону. Рабочие, инженеры, техники, прорабы, кабинетные служащие, контролеры. 8 мая 1945 года, в день капитуляции Германии, сирена не умолкала долгую четверть часа.
Через несколько минут я оказываюсь на улице Фреден, перед домом № 19. По пути сюда я с горьким сожалением констатировала, что дорогие магазины центра города уступили место банкам, страховым конторам, «Оптикам» и медицинским лабораториям. Упираются всего несколько коммерсантов.
Попасть во двор не удается: высокая деревянная дверь закрыта на двойной поворот ключа, огромные кусты бирючины окружают сад площадью в триста квадратных метров. Я толкаю створку, верчу ручку – результат нулевой, отступаю на несколько шагов и замечаю цементную черепицу. Почтового ящика нет. Больше ничего узнать не получится. Меня пробирает дрожь, как от внезапного озноба.
7
22 октября 2010
Сегодня у меня день рождения. Сегодня я должна была отпраздновать свою тридцать восьмую «весну» с дочерью Аной в парижском ресторане, но судьба распорядилась иначе.
Капитан жандармерии Сирил Рампен везет меня в машине без опознавательных знаков. Высокий, молодой, гладко выбритый светлый шатен очень серьезно относится к работе. Он не слишком разговорчив, что вполне меня устраивает. Поздоровавшись, он сообщил, что его перевели сюда два года назад, а родился он на Сомме. Тем и ограничился. Сомму я представляю себе только по фильмам о Великой войне. Капитан смотрит прямо в глаза, когда обращается ко мне, рукопожатие у него крепкое. С людьми он вежлив и почтителен и потому внушает симпатию и доверие.
В 14:30 мы входим в помещение больничного морга. Все происходит в точности как в кино. Я сама сняла один из таких фильмов – «Молчание Бога». Я предъявляю удостоверение личности, капитан показывает служебное, и мы шагаем по коридорам цокольного этажа. Покойники никогда не лежат в залитых светом помещениях, как будто смерть не принято держать на виду.
– Вы обедали? – спрашивает капитан.
– На скорую руку, в поезде.
Кажется, он боится, что я хлопнусь в обморок…
На столе, под простынью одного цвета со стенами, лежит тело, освещенное холодным серо-голубым светом. Судебный медик здоровается со мной и сдвигает покров. Я лишаюсь дара речи. Лицо, шея, плечи без всяких сомнений принадлежат Колетт. Она немножко похудела. Она постарела. Она мертвая. И холодная. Глаза закрыты, лицо напоминает восковую маску. Это она… но не она. Я узнаю ее. Капитан спрашивает: «Вы уверены?» Я киваю. Думать получается только о паре синих башмаков. Интересно, они все еще стоят на могильной плите, под которой на гёньонском кладбище лежит неизвестная женщина?
Последним… неживым человеком, которого я видела в жизни, стала моя мама.
Позавчера моя тетя Колетт была еще жива, а я этого не знала.
– Можете назвать какую-нибудь особую примету вашей родственницы? – спрашивает патологоанатом.
Я качаю головой.
Примет имелось великое множество, но ни одна не была внешней. Она быстро ходила, хорошо держалась, была тонкой, не вышла замуж, любовников – насколько мне известно – не имела (как и детей), отличалась поразительной замкнутостью и так хорошо умела хранить секреты, что я не знаю, кто уже три года лежит в ее могиле. У Колетт были прелестные руки, она проявляла склонность скорее к физическому труду, страстно болела за футбольный клуб Гёньона, обожала романы Агаты Кристи, Пьера Бельмара и о комиссаре Мегрэ. Тут я осознаю всю степень своего идиотизма, поворачиваюсь к Рампену и шепотом признаюсь:
– Я – безголовая тупица.
8
Думаю, я всегда сочиняла истории именно потому, что проводила школьные каникулы у тети. Когда жизнь возвращалась в привычное русло, я оказывалась далеко, в другом городе, в другом месте, с другими друзьями. Все мое детство я словно бы оставалась чужой для окружающих. Одноклассники расставались со мной в первый день каникул, а к гёньонцам я присоединялась в тот самый момент, когда колокол возвещал