И это пожалуй самое страшно. Второй раз я не переживу такого удара. Второй раз меня раздавит.
— Он такой… правильный, Вик. Такой уверенный в себе, сильный, самодостаточный. А я… я вся какая-то сломанная, со своим огромным багажом проблем, с дочерью, которая меня ненавидит и презирает… Я не верю, что кто-то может по-настоящему полюбить нас. Мне кажется, это какая-то прекрасная, но временная иллюзия, мыльный пузырь, который вот-вот лопнет, и мы с сыном снова останемся одни.
Вера тяжело вздыхает, но во вздохе нет злости, он скорее отеческий такой, понимающий, нежный.
— Мила, Мила… — начинает Вика. — Ты сейчас несешь такую чушь, что мне даже страшно за тебя становится. Ты действительно слепа, если не видишь, как этот мужчина на тебя смотрит. Он смотрит не как спаситель или благодетель, поверь моему многолетнему опыту.
Я ей верю, можно так не кричать даже, но лучше ее в такие моменты не перебивать.
— Я видела это однажды, помнишь, месяц назад, когда вы зашли в то кафе на углу, а я там как раз сидела с подругами? — угукаю ей. — Так вот, он на тебя смотрел так, будто ты — его единственная надежда и опора во всем этом мире. Будто это он зависит от тебя, от твоего слова, взгляда, а не ты от него.
Она делает паузу, давая мне осознать значение сказанного.
— Он не заблуждается, милая. Заблуждаешься ты. Ты сама заперлась в своей клетке из сложностей, страха и боли. Ты боишься выглянуть из-за угла безопасности, чтобы просто посмотреть, что за ее пределами уже давно он разбил самый прекрасный сад и ждет, когда ты сама захочешь выйти и прогуляться по нему.
Вот это ее в философию понесло. Как выдаст что-то, то хоть стой, хоть падай. Я такое не люблю, для меня это слишком замудрено.
— Он тебя любит. Искренне, сильно, по-настоящему. И твоего сына он любит, как своего. Пора, наконец, перестать копаться в себе и придумывать несуществующие проблемы. Пора начать, черт возьми, жить. Просто жить и смело принимать то счастье, которое ты, я уверена, заслужила по праву. Поняла меня? Хорошенько об этом подумай.
Я сижу молча, сжимая в руке мятую карту, и слушаю ее голос. Твердый, уверенный, не терпящий возражений. И впервые за долгие месяцы какая-то часть меня, самая затравленная и напуганная, начинает потихоньку, нерешительно, но все же верить.
Глава 32
Мила
Солнце щедро заливает парк золотым светом, пробиваясь сквозь листву старых кленов и дубов. В воздухе пахнет сладкой ватой и детским смехом. Мы стоим у невысокого заборчика, за которым по кругу важно вышагивают пони, развозя на своих спинах сияющих малышей.
Мой мальчик, сидит на пегом пони с шикарной гривой, и на его лице блаженная улыбка. Он что-то оживленно рассказывает животному, а та лишь терпеливо кивает головой.
Рядом со мной, облокотившись на перила, стоит Костя. Он не сводит глаз с младшего, и на его губах играет такая теплая, мягкая улыбка, что у меня замирает сердце. Он выглядит счастливым. По-настоящему счастливым. Таким я его еще не видела, и от этого зрелища внутри меня поднимается знакомая, едкая тревога. Она подползает к горлу, и заставляя говорить то, о чем лучше бы молчать.
— Костя… — начинаю хрипло от сдерживаемых эмоций, и он поворачивается ко мне. — Пожалуйста, не нужно так его баловать. Не стоит его так сильно приучать к себе, к твоему присутствию.
Улыбка с его лица не сходит, но в глазах появляется легкое недоумение, смешанное с заботой.
— Приучать? — переспрашивает, мягко вглядываясь в мое лицо. — Мила, я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду под этим словом. Я не «приучаю», я просто живу. Живу рядом с вами, провожу время с ребенком, который мне не безразличен.
— Но в этом-то и вся проблема! — настаиваю, не в силах смотреть ему в глаза. — Ты ведешь себя точь-в-точь как... как его настоящий отец. Ты покупаешь ему все, что он ни попросит, даже не задумываясь. Водишь его на все эти прогулки, в парки, играешь с ним каждый вечер. Он... он уже зовет тебя папой. И я вижу, как он к тебе привязывается все сильнее и сильнее с каждым днем. Это уже не просто симпатия, это зависимость.
— И что в этом плохого? — удивленно спрашивает Костя, а мне выть хочется от этого. — Я искренне пытаюсь понять, что тебя тревожит, Мил, но не могу. Объясни мне, пожалуйста. Разве плохо, что он чувствует себя любимым и защищенным?
— Неужели ты и правда не понимаешь очевидного? — вырывается у меня, и в голосе слышно отчаяние, которое я уже не пытаюсь скрыть. — Он же всего лишь ребенок! Маленький, доверчивый. Для него ты сейчас — целый мир, солнце в небе. А ты... ты ведь не навсегда в его жизни. Ты лишь временно в нашей жизни. Гость.
Он полностью разворачивается ко мне, скрестив руки на груди, и пристально смотрит в самую душу.
— С чего ты взяла, что я временно в вашей жизни? — спрашивает он тихо, но так весомо, что его слова заглушают даже общий гам парка. — Что дало тебе основание так думать?
— Потому что так всегда и бывает! — почти срываюсь, чувствуя, как предательские слезы подступают к глазам, и отчаянно машу рукой в сторону играющих детей, мам с колясками, всей этой идеальной картины, которая мне кажется обманом. — Рано или поздно ты встретишь другую, молодую, красивую, без моего огромного, тяжелого багажа проблем, без взрослой дочери, которая меня и тебя ненавидит, без сына, который тебе не родной. Ты захочешь свою, настоящую семью, своих детей. И ты уйдешь к той, которая сможет это дать. А он... - киваю в сторону сына, у которого от восторга горят щеки, — он останется с разбитым сердцем. Снова. И я тоже.
Я замолкаю, не в силах закончить свою речь, потому что меня накрывает волной эмоций. Грудь сжимает, меня словно взяли в тиски и вот-вот раздавят. Но я сказала это, выложила свой самый главный, самый черный страх, который гложет меня изнутри все эти недели.
Костя молчит всего несколько секунд, просто глядя на меня, и в его глазах есть понимание происходящего. Но еще в них есть и сожаление, только не о том, что он с нами, а о чем-то другом, о чем я не могу понять.
Потом он делает шаг вперед. Еще один. Он подходит так близко, что я чувствую его тепло.
— Мила, — говорит тихо, почти шепотом.
Я пытаюсь