Анна сидела в глубоком кресле у огня, кормя грудью маленькую Софию. Девочка с жадностью сосала, ее крошечная ручка сжимала палец матери. Темные волосы младенца, точь-в-точь как у Арсения, переливались в огненном свете.
Он сам стоял на винтовой лестнице, ведущей на смотровую площадку, прислонившись лбом к холодному стеклу. Он смотрел в бушующую тьму, на слепые вспышки далеких молний, и его лицо было спокойным. Здесь, в сердце бури, он нашел свой абсолютный покой.
— Она засыпает, — тихо сказала Аня.
Он спустился, подошел, присел на корточки рядом с креслом. Его большая, шершавая от работы рука нежно коснулась щечки дочери.
— Буря, — прошептала она, — а ей хоть бы что.
— Она знает, что в безопасности, — так же тихо ответил он. — Ее дом — самая крепкая скала в мире.
Он имел в виду не только маяк.
София отпустила грудь, ее глазки сомкнулись. Анна переложила ее в колыбель, собственноручно сколоченную Арсением из старого коряжника, и укрыла лоскутным одеялом.
Она встала рядом с ним, и он обнял ее за плечи. Они молча смотрели на спящую дочь, а затем на бушующую за стеклом стихию.
Их маяк стоял непоколебимо. Небольшой луч от их зеркала, поймавший отблеск огня в камине, упрямо пробивался сквозь мглу.
София родилась через год после окончания строительства маяка. Не запланированный, не ожидаемый, подарок вселенной, пришедший, когда они уже и не мечтали. Беременность Ани была тихим чудом, ее роды — самой страшной и самой прекрасной битвой в их жизни. И когда он впервые взял на руки этот крошечный, кричащий комочек, он понял, что все его прежние победы — ничто по сравнению с этой.
Они не назвали ее в честь кого-то из предков. Просто София. Мудрость. Мудрость, которую они обрели ценой таких потерь.
Беременность стала для них новым, самым сложным и самым прекрасным проектом. Когда тест показал две полоски, Арсений онемел. Потом, не говоря ни слова, он просто крепко обнял ее, и она почувствовала, как дрожат его руки.
Его гиперконтроль нашел новое применение. Он изучал книги о беременности, сам собирал кроватку, ворча на криво идущие шурупы, и запрещал ей поднимать что-то тяжелее чашки чая. Но в его заботе не было былой тирании. Была трепетная, почти священная осторожность.
Однажды ночью она проснулась от его прикосновения. Он лежал, положив руку на ее округлившийся живот.
— Я боюсь, — прошептал он, и его голос звучал так же уязвимо, как в ту ночь после шторма. — Боюсь не справиться. Боюсь стать таким, как мой отец.
— Ты не станешь, — она прижала его руку к себе. — Потому что ты уже другой. Ты боишься — и это главное.
Он стал говорить с ее животом, рассказывать о море, о звездах, о том, как они будут вместе строить маяк для их малыша. И в эти моменты Анна видела в нем не бывшего титана промышленности, а просто человека — напуганного, любящего, готового к чуду.
— Я сегодня видел сон, — вдруг сказал Арсений, не отпуская ее. — Будто мы все еще там, в Москве. Ты в своем стеклянном офисе, я в своем. И мы смотрим друг на друга через улицу, и мы… чужие.
Анна прижалась к нему сильнее.
— Это был всего лишь сон.
— Я знаю. Потому что я проснулся и услышал, как ты поешь ей колыбельную. И понял, что это и есть единственная реальность.
Шторм начал стихать. Ветер уже не выл, а гудел в снастях, дождь сменился моросящей изморосью. Между разорванными тучами показалась луна, осветившая изодранное, но успокаивающееся море.
Анна повернулась к нему и положила ладони ему на грудь.
— Спасибо, — прошептала он.
— За что? — удивилась она.
— Что тогда, в Москве, в отеле… ты пришла. Что дала нам второй шанс.
Он наклонился и поцеловал ее. Они потушили свет внизу и поднялись на самую вершину, в стеклянную будку. Море утихало, откатываясь с шипением с камней. Небо очищалось, и появлялись звезды — миллиарды далеких, безмолвных маяков.
Он обнял ее сзади, она прикрыла его руки своими. Они смотрели на горизонт, где тьма уже начинала отступать, уступая место первому, бледному свечению зари. А в колыбели, тихо посапывала их дочь.