Пока что я могу быть шесть месяцев Мэри, потом шесть месяцев – Мари и не пытаться быть ими обеими сразу, с перерывами всего в пять минут.
И я думаю, что буду любить и отца, и маму сильнее. Конечно, я люблю маму, и я знаю, что просто обожала бы отца, если бы он позволил мне – он такой высокий, красивый и роскошный – на публике. Все девочки просто без ума от него. И я тоже. Только дома… Ну, это так трудно – всегда быть Мэри. Понимаете, он назвал меня Мэри…
Но я не должна рассказывать об этом здесь. Это уже часть истории, а я пока пишу только предисловие. Я собираюсь начать завтра – сам роман, первую главу. Но я не должна говорить «глава». В дневниках нет глав, а это ведь дневник. Я не должна забывать, что это дневник. Но я могу написать главу, потому что потом это будет роман – когда он перестанет быть дневником.
Глава I, в которой описывается мое рождение
Солнце медленно садилось на западе, и последние золотистые лучи озаряли мрачную старую комнату.
Так нужно было бы начать роман, и мне хотелось это сделать, но я не могу. Ведь начинать нужно с моего рождения, а няня Сара говорит, что никакого солнца тогда не было. Стояла ночь, и даже звезд не было. Она точно помнит про звезды, потому что отец ушел в обсерваторию и его нельзя было беспокоить. (Мы никогда не беспокоим отца, когда он там, сами понимаете.) И поэтому он до самого утра не знал, что у него родилась дочь, пока не вышел к завтраку. Он и к нему опоздал, потому что задержался, записывая что-то про какое-то зазвездие, о котором выяснил ночью.
Он всегда обнаруживает что-то важное об этих старых звездах именно тогда, когда мы хотим, чтобы он обратил внимание на что-то другое. А, совсем забыла: я знаю, что надо говорить «созвездие», а не «зазвездие», но в детстве я говорила так. Мама сказала, что это хорошее название для них, потому что ей они всю жизнь зазвездили. Правда, потом сразу же сказала, что ничего такого не имела в виду и чтобы я все забыла. Мама постоянно так делает.
Так вот, как я уже говорила, отец узнал, что у него родилась дочь, только после завтрака. (Мы никогда не рассказываем ему ничего, что может его нервировать, перед едой.) А тут ему сказала няня.
Я спросила, что он ответил, и няня рассмеялась и забавно пожала плечами.
– Что же он ответил? – переспросила она. – Он нахмурился, очень сильно удивился и буркнул: «Ну и ну, черт возьми! Да, конечно».
Потом отец зашел ко мне.
Я, конечно, не знаю, что он обо мне подумал, но, судя по тому, что говорит няня, я ему не очень понравилась. Конечно, я была очень-очень маленькая, и я в жизни не видела ни одного младенца, который был бы хорош собой или выглядел бы так, как будто имеет какую-то ценность. Так что, наверное, его нельзя было винить.
Няня говорит, что он посмотрел на меня, снова пробормотал: «Черт возьми!» – и казался очень заинтересованным, пока меня не начали совать ему в руки. Тогда он вскинул обе руки, отступил и воскликнул: «Ну уж нет!» Он выразил надежду, что мама чувствует себя хорошо, а затем со всей доступной ему скоростью вышел из комнаты. Няня говорит, что на этом все и закончилось и он еще какое-то время не обращал на меня внимания.
Его гораздо больше интересовала новая звезда, чем новая дочь. Мы обе появились в одну ночь, и звезда была куда важнее меня. Таков мой отец. И это одна из тех вещей, которые, как мне кажется, сильно беспокоят маму. Я слышала, как однажды она сказала отцу, что не понимает, зачем так суетиться из-за одной-двух звезд, если их на небе целая тысяча. И я тоже не понимаю.
Но отец только застонал, покачал головой, воздел руки и выглядел уставшим. И ничего не сказал. Он часто так делает. Но этого вполне достаточно. Этого достаточно, чтобы почувствовать себя маленькой, никчемной и незначительной, как будто ты зеленая гусеничка, ползущая по земле. Вы когда-нибудь чувствовали себя зеленой гусеничкой? Это не слишком приятно.
А теперь об имени. Конечно, они должны были обсудить, как меня назвать, и няня говорит, что они много спорили, но никак не могли прийти к согласию. Няня говорит, что тогда впервые стало ясно, насколько по-разному они мыслят.
Мать хотела назвать меня Виолой, в честь своей матери, а отец – Эбигейл Джейн, в честь своей; и ни один из них не хотел уступать другому. Мама в те дни болела, нервничала и много плакала. Она постоянно говорила, что если кто-то воображает, что сможет назвать ее дорогую малышку ужасным именем Эбигейл Джейн, то он сильно ошибается; что она никогда не даст на это своего согласия. Никогда. А отец в своей холодной, строгой манере отвечал: «Хорошо, но и я не дам согласия на то, чтобы мою дочь назвали нелепым именем Виола. Ребенок – человеческое существо, а не скрипка в оркестре!»
И так продолжалось, говорила няня, пока все окончательно не сошли с ума. Потом кто-то предложил имя Мэри. И отец сказал, что очень хорошо, они могут называть меня Мэри; а мама сказала, что, конечно, она согласна на Мэри, только пусть произносится Мари. Так и порешили. Отец назвал меня Мэри, а мама – Мари. И сразу же все остальные стали называть меня Мэри Мари. И с тех пор так и повелось.
Конечно, если задуматься, это странно и забавно, хотя, естественно, я об этом никогда не задумывалась, а просто росла с этим именем, пока вдруг мне не пришло в голову, что ни у одной другой девочки нет двух имен – одно для отца и другое для матери. Тогда я стала замечать и другие странности. Другие родители не жили в разных комнатах в противоположных концах дома. Казалось, что они любят друг друга, разговаривают, у них