– Мой отец? – задохнулась я. (Видите ли, я просто не могла поверить своим ушам. И вы бы тоже не поверили, если бы знали отца.) – Я никогда не видела, чтобы он так себя вел!
– Это уж точно, – рассмеялась няня Сара, пожав плечами, – и никто больше не видел.
– И сколько времени это продлилось?
– Месяц, недель шесть. Потом наступил сентябрь, начались занятия в колледже, и твоему отцу пришлось вернуться к преподаванию. Тогда все изменилось.
– Прямо тогда? Ты все видела?
Няня Сара снова пожала плечами.
– Ох, сколько же вопросов ты задаешь, деточка, – вздохнула она.
Но она не сердилась, потому что не так она себя ведет, когда я спрашиваю, почему она может вынуть у себя зубы и снять с головы большую часть волос, а я нет. (Как будто я не знаю! За кого она меня принимает – за ребенка?) Она даже не выглядела недовольной: няня Сара любит поговорить. (Как будто я этого тоже не знаю!) Она просто бросила быстрый взгляд через плечо и довольно откинулась на спинку стула. Я поняла, что сейчас услышу всю историю и во всем разберусь. Я собираюсь пересказать ее своими словами, насколько ее запомнила. С учетом грамматических ошибок и всего такого. Только, пожалуйста, не забывайте, что это не мои ошибки, а нянины. Я думаю, что мне лучше начать новую главу. Эта уже вышла длиной в ярд. Как писатели понимают, когда начинать и заканчивать главы? Кажется, написать книгу… то есть вести дневник, будет нелегко. Но мне нравится! И это настоящая история, а не выдуманная, какие я рассказываю девочкам в школе.
Глава II, в которой няня Сара рассказывает историю
Вот что рассказала няня.
Как я уже говорила, я собираюсь передать историю словами няни, и как можно подробнее. Думаю, я смогу вспомнить почти все, потому что очень внимательно слушала.
* * *
– Ну да, мисс Мэри Мари, все изменилось сразу. Мы-то все поняли, хотя твои маменька и папенька, возможно, и не заметили.
В первый месяц пребывания твоей мамы были каникулы, поэтому твой отец проводил с ней столько времени, сколько она желала. А она хотела все его свободное время и получала его. А он с радостью ей это давал. С утра до ночи они были вместе: бегали по дому и саду, каждый день уходили в лес или на гору, взяв с собой обед.
Она-то родилась в городе и не привыкла к лесам и диким цветам, просто с ума по ним сходила. Он и звезды ей показывал через свой телескоп, но ей они были не интересны, она сразу дала это понять. Твоя мама сказала отцу – я слышала это собственными ушами, – что единственные звезды, которые ей нужны, – это его смеющиеся глаза, потому что всю жизнь ее сопровождали звезды – на завтрак, обед, ужин и в промежутках между ними, так что теперь она хотела бы чего-то другого. Чего-то живого, к чему можно прикоснуться и с чем можно поиграть. Что она любит цветы, камни, траву и деревья.
Разозлился? Твой папенька? Да ни чуточки. Он просто рассмеялся, обнял ее за талию, поцеловал и сказал, что она и есть самая яркая звезда на небе. А потом они убежали, взявшись за руки, как два ребенка. Они и были детьми тогда. Эти первые недели твой папенька был большим ребенком, заполучившим новую игрушку. А как начались занятия в колледже, он сразу же превратился во взрослого мужчину. А твоя мама не знала, что с этим делать.
Он больше не мог лазать с ней на чердак и наряжаться в найденное там тряпье, резвиться в саду, ходить на пикник в лес и вообще делать то, что хотела она. У него не было времени. А хуже всего то, что откуда ни возьмись прилетела новая комета и твой папенька без устали ее изучал. А маменька твоя… бедняжка! Она была как надоевшая кукла, которую бросили в угол, когда ею наигрались. Ей было ужасно одиноко. Любой бы пожалел ее, увидев, как она от безделья слоняется по дому. Она, конечно, читала, вышивала шелком и вязала, но настоящей работы для нее не было. На кухне была хорошая прислуга, я приглядывала за бабушкой, которая всегда отдавала распоряжения через меня, так что я, считай, управляла домом, а ей нечем было заняться. Так что твоя мама хандрила в одиночестве. Я не говорю, что твой отец дурно себя вел. Он всегда был милым и вежливым, когда бывал в доме, и я уверена, что он обращался с ней хорошо. Он говорил, что понимает, как ей одиноко, что жалеет ее, но был слишком занят. Он целовал ее и обнимал, но почти сразу же начинал говорить о своей комете, а через пять минут (в девяти случаях из десяти) уже исчезал в своей обсерватории. Маменька твоя расстраивалась, уходила к себе и плакала и порой даже не спускалась к ужину.
Потом все стало еще хуже, поэтому решила вмешаться бабушка, которая чаще всего сидела в своих комнатах, но даже она видела, к чему все идет. Кроме того, я кое-что рассказала ей, потому что сочла это своим долгом. Бабушка просто боготворила сына, поэтому, естественно, хотела, чтобы у него все было хорошо. И вот однажды она попросила меня позвать невестку.
Я позвала, и та пришла. Бедняжка! Мне ее так жалко, она не понимала, что от нее хотят. Она была так рада приглашению, думаю, ей было очень одиноко.
«Я? Я нужна? Матушке Андерсон? – воскликнула она. – Как здорово!»
И все испортила, взбежав по лестнице, влетев в комнату, как резиновый мячик, и воскликнув: «Что мне для вас сделать? Почитать, спеть, сыграем во что-нибудь? Я с удовольствием!»
Так она и сказала, я сама слышала. Потом я, конечно, вышла и оставила их, но все равно слышала почти все, потому что вытирала пыль в соседней комнате, а дверь оставалась приоткрытой.
Сначала твоя бабушка сказала очень вежливым – она всегда была вежливой, –