А тайга-то — красавица! Густой, зеленый, задумчивый лес. С детских лет я любила лес до одурения. Но не так уж много довелось мне на моем веку бывать в нем. И тут — такая радость. Могучая тайга! «Что ты, темный лес, призадумался?»
А клубника! Рассказать — не поверишь. Крупная, почти, как садовая. На каждом кустике такое множество ягод, что невозможно срывать по одной — раздвинешь пальцы, подложишь под куст, поднимешь их кверху — ив руке уже целая горсть душистых ягод. Мы с Марусей брали с собой по два ведра и за два часа все они были полнехоньки.
Принесем домой, надерем на хозяйском огороде зеленых капустных листьев, истолчем ягоды в деревянной ступке и накладываем на плотный лист лепешку из толченой клубники, а потом на несколько часов в негорячую печь. Вынимаем уже твердые лепешки и постепенно, растягивая эту роскошь до зимы, едим с чаем. Это тебе и сахар, и конфеты, и витамины. Вкусно, душисто!
В таких походах Маруся была чудесной спутницей — обе мы увлекались, радовались тайге, радовались богатой добыче.
Работа в колхозе шла своим чередом. Отношения с колхозниками и здесь, в Малиновке, были отличные, а сам колхоз, как и «Красные горки», очень бедный. На трудодни почти ничего не доставалось, и колхозники изо всех сил старались вырвать время, чтобы заняться своими огородами. Относительно сытно жилось лишь семьям трактористов, они работали по договору МТС с колхозом, и потому и хлебная, и денежная оплаты были им гарантированы.
Я глубоко благодарна колхозникам, благодарна их председателям — и Кармановой, и особенно Курносенко, они относились ко мне хорошо, с уважением. Никогда я не слышала хоть намека на грубость, на то, что я наказана как «враг народа». Напротив — неподдельное участие, сочувствие. Добрые люди помогли мне выжить и не утратить своего человеческого достоинства, веры в человека.
Как-то сидела я одна в конторе колхоза за своими делами. Вошел пожилой красивый мужчина — фигура, выправка, скульптурное лицо, словом, типичный артист. Но отрекомендовался он весьма прозаично: агроном, командирован в наш колхоз от райзо. Потолковали о делах, я дала ему нужные справки, а потом разговорились просто по-человечески. Оказалось, что первое мое впечатление не было ошибочным. Иван Акимович Барабанкин — певец-любитель, тенор, а его жена, как он сообщил,— профессиональная певица, солистка оперного театра в Саранске, меццо-сопрано. А здесь, в Сухобузиме, они в эвакуации. Ну, конечно, общего оказалось масса, пошла оживленная беседа.
Глава IV. ПЕРЕЕЗД В СУХОБУЗИМ
К осени 1944 года районное начальство решило перевести меня в крупный сухобузимский колхоз, который находится в самом центре большого районного села.
Встретил меня председатель колхоза — смуглолицый фронтовик, увешанный орденами,— очень приветливо. Сразу же подвез нас с Марусей вместе с нашими пожитками, их было уже значительно больше, чем при переезде из «Красных горок», к высокому дому, совсем близко от колхозной конторы. В доме — две комнаты, обе предоставляются мне.
Колхозная контора приятно удивила. Большая комната для собраний, заседаний. Рядом — кабинет бухгалтера. Письменный стол — самый настоящий, с тумбами — стоит в глубине комнаты, а ближе к двери, направо и налево, — еще два небольших стола для моих помощниц — Иры и Данки. Молодые девушки, польки; много здесь семей, вывезенных из Польши в начале войны. Обе мои помощницы оказались толковыми, добросовестными. Старшая, Ира, помогала мне в основном в конторе, а младшая, Данка, была как бы связной между мной и полевыми, животноводческими бригадами.
Я теперь называлась не счетоводом, а бухгалтером колхоза и важно восседала за своим солидным столом. Здесь, в районном центре, в колхозную контору часто заглядывало разное начальство — от инструктора райзо или уполномоченного по сдаче государству зерна, мяса, молока, яиц до первого секретаря райкома или даже нередко кого-либо из краевого начальства. Меня уже все знали, относились с уважением, что, конечно, было приятно.
Вообще, спасало меня от самой черной тоски извечное, пригодное для всех времен и народов лекарство — работа, уход в нее с головой. Работала я много. Как только мы переехали в Сухобузим, мне предложили взять по совместительству и должность бухгалтера райкоммукхоза — это учреждение, руководящее деятельностью бань, прачечных, парикмахерских. Работа здесь была пустяковая, приходила я два раза в неделю на полтора, от силы — два часа, разносила по книгам накопившиеся документы — вот и все дела. Получала какую-то зарплату и, конечно, всю ее отправляла маме и Лене.
Сказали бы мне, когда я была молодой девушкой, что в тяжелых обстоятельствах найду в себе столько энергии, рабстоспособности и — при моем плохом здоровье — столько сил, что буду работать так много и в общем успешно, я бы не поверила. У меня получилось так: вопреки тяжелым обстоятельствам, откуда-то из глубины существа брались силы для преодоления всех сложностей, какие наваливались на меня. Единственным моим оружием для борьбы за жизнь была работа. Это оружие спасало и в Киеве, в тяжелые времена болезней Лени, материальных нехваток, к здесь, в чудовищной, нелепой разлуке с сыном, в желании хоть чем-то, хоть издали помочь ему и своей старой матери. А вот, находясь в заключении, когда не было возможности работать, помогать своему сыну, да к тому же когда не зияла, где он, жив ли, — там я разболелась так, что только чудом осталась жить.
А у Маруси с работой никак не клеилось. В Сухобузиме она сделала еще одну попытку работать, на этот раз — в Заготживсырье счетоводом. Поработала с месяц, поначалу все шло хорошо, но тут подоспело время составлять квартальный отчет, и Маруся явилась дикой в слезах: результат ее подсчетов на крупную сумму не сошелся со сданными деньгами. Просидели мы с ней вечер и часть ночи и нашли где-то потерянный Марусей ноль, после чего все сразу стало на место.
«Хватит,— сказала я Марусе.— Сидите дома. Хозяйничайте».
Вдобавок ко всем моим нагрузкам я еще организовала в Сухобузиме колхозный хор. Собирались мы на замятия два раза в неделю, поздно вечером, когда все мои хористы освобождались от работы в колхозе. Вот тут Маруся мне здорово помогала: я командовала, дирижировала и вела первый голос (ведь занимались без нот, без инструмента), а Маруся