— Она… она тебе что-то сказала? — голос её стал тише.
— Нет. Сделала вид, что не узнаёт. Выходила она… из дома свахи.
— Свахи? Ты уверен?
— Над воротами вывеска висит. «Судьбы свожу, сердца мирю». Видел её не раз, — отозвался Егор.
На следующий день Егор, не теряя времени, нашёл в деревне крепких мужиков, согласных за хорошую плату, взяться за целину. Работа закипела с самого утра: сначала сохой и лопатами поднимали дёрн, разбивая многолетнюю, спрессованную корнями корку. Потом, взявшись за тяжёлые деревянные бороны с железными зубьями, мужчины начали рыхлить землю, выворачивая на свет пласты чёрной, жирной почвы, разбивая комья, готовя мягкую, послушную постель для будущих семян. Звонкий стук железа о камни, глухой шум переворачиваемой земли и негромкая брань-прибаутка наполнили окрестность деловитым гулом.
Именно в этот момент, когда солнце уже поднялось выше леса, к воротам подошёл староста. Лицо его было не праздничным, а собранным и суровым. Он снял шапку, помял её в руках.
— Егор, Марина… Надо поговорить. О Викторе. Вести пришли. Нехорошие.
Девушка быстро окинула взглядом двор, дети были за забором, увлечённо наблюдали за чужой работой.
— Никифор Петрович, — тихо, но твёрдо попросила она. — Не здесь. И… только не при детях. Я сама с ними поговорить должна.
Староста понимающе кивнул и проследовал в дом к Егору. А Марина, собрав всю свою волю в кулак, подозвала к себе Сеню и Алевтину, усадила их на тёплое бревно у забора, подальше от мужских разговоров.
— Детки, слушайте меня внимательно, — начала она, беря их маленькие, уже немного шершавые от весенней работы ладони в свои. — Пришёл староста с бумагами, где нашего брата признали погибшим. Но он упал в реку, а значит…
Аля широко открыла глаза, а Сеня насупился, готовый к худшему.
— Но это значит только одно, — продолжила Марина, и в её голосе зазвучала непоколебимая, тёплая уверенность, в которую она сама отчаянно хотела верить. — Это значит, он жив. Потому что, если бы случилась беда… его бы нашли. А раз не нашли, значит, есть большой шанс, что его выловили раненого и скоро он вернётся. Солдаты так часто возвращаются, годами о них вести нет, а потом приходят. Живые.
Она смотрела в детские глаза, передавая свою веру как единственную правду.
— Вы должны верить в это. Так же сильно, как я верю. И не плакать. Слёзы, они как туман, путь домой закрывают. А мы для брата — маяк. Наш дом, наш огород, наша память о нём. Он обязательно найдёт дорогу к своему маяку. Обещаете мне верить?
Алевтина, заворожённая словами сестры, первой кивнула, сжимая её пальцы. Потом, не так решительно, но так же честно, кивнул и Сеня. В их глазах не было слёз — была сосредоточенная, детская серьёзность и та хрупкая, но крепкая надежда, которую умеет дарить только взрослый, который сам не сдаётся. Марина обняла их, прижав к себе, и в этом объятии была клятва: пока они верят, и она будет держаться. Ради них. Ради этого дома. Ради будущего, которое они вместе пишут.
Время, подхваченное хороводом дел, покатилось вперёд неумолимым потоком. Дни, наполненные хлопотами, сменяли друг друга, сплетаясь в недели, а те, в первый полновесный месяц их общей семейной жизни. И вот наступил июнь, вступивший в свои права долгими, тёплыми днями и короткими, светлыми ночами.
Земля, обласканная солнцем и политая потом, щедро отплатила за заботу. Огород у старого дома Соколовых, который Марина когда-то засеяла с такой тревожной надеждой, теперь походил на пёстрый, благоухающий лоскутный ковёр. Почти треть его площади занимала картошка — ровные, окученные гребни с уже потемневшей, сочной ботвой обещали осенью щедрый урожай «второго хлеба». Рядом, на аккуратных грядах, раскинули широкие листья баклажаны, подёрнутые сизым, бархатистым налётом.
Сладкие перцы, ещё зелёные и твёрдые, только начинали наливаться соком. Чуть поодаль стройными рядами тянулись к солнцу пушистые метёлки моркови и густая щётка свёклы с бордовыми прожилками на черешках. Между ними, как весёлые гномики, выглядывали из земли яркие, румяные бока редиски.
Целый угол был отдан зелени: кудрявая петрушка соседствовала с нежным укропом, ажурные розетки салата разных оттенков — от нежно-салатового до тёмно-бордового — образовывали причудливый орнамент. В самом сыром местечке у колодца буйно разрослась мята, наполняя воздух холодноватым, свежим ароматом.
По шпалерам, сооружённым ещё Виктором, вились цепкие усики гороха и бобов, уже украшенные первыми цветками. Огурцы, распустив крупные, шершавые листья, готовились завить свои плети, а рядом томаты, подвязанные к кольям, набирали силу, обещая вскоре увешаться зелёными, а потом и алыми гроздьями. У дальнего забора раскинули свои могучие лапы тыквы и кабачки, затеняя землю и сохраняя в ней влагу.
У самой калитки, у забора, будто зелёные сабельные наконечники на копьях часовых, выстроились первые стручки горького перца. Они были ещё твёрдыми и зелёными, но уже налитыми соком, лишь у самого основания, у некоторых стручков начинал проступать робкий желтоватый румянец, обещая жгучую спелость.
На новом участке возле дома Егора, на плодородной земле, кипела иная, не менее богатая жизнь. Здесь не было места хлебам, каждый клочок земли Егор и Марина отвели под щедрые, урожайные огородные культуры. Обширные посадки картофеля, высаженного чуть позже, но уже дружно взошедшего, чередовались с грядами лука, чеснока и моркови. Отдельные участки, укрытые соломой, хранили влагу для сочной свёклы и репы.
В самом солнечном, защищённом месте красовались рядки с баклажанами и перцами, а рядом, подвязанные к прочным шпалерам, тянулись вверх плети фасоли. Не забыла Марина и о бахчевых: в углу участка, на тёплой гряде, приживались рассадные кустики будущих арбузов и дынь — смелый эксперимент для этих мест, на который её вдохновили семена из «того» мира.
Возле самого крыльца, на небольшой, но тщательно ухоженной клумбе, поселились неприхотливые, но яркие цветы: бархатцы, настурции и ромашки — первая, робкая попытка Марины привнести в свою новую жизнь не только пользу, но и красоту.
А в поле, что засеял ещё Виктор, теперь зеленела молодая нива. Рожь и ячмень, взошедшие густым ковром, уже хорошо раскустились и пошли в рост. Под солнцем они налились силой и отливали то светлой, то тёмной зеленью. До колошения было ещё далеко, но поле выглядело ухоженным и здоровым. Присматривал за ним, по договорённости с Егором, деревенский бедняк Филипп, у которого не было своей земли. За небольшую плату он бережно полол и оберегал всходы, видя в этой работе свой заработок и смысл. Так, это поле, последний труд Виктора, стало теперь