Ну не перекрикиваться же с ним через лестницу.
— Обождите тогда, — отвечает отец Прокофий.
Ждать приходиться недолго. Через несколько минут, громко топая, к нам спускается крупный и высокий священнослужитель. Борода у него белая как снег и пушистая, небольшой золотой крестик на груди поблескивает, весит прямо поверх бороды, словно батюшка его только что надел. Единственное, что выбивается из привычного образа священника — это пэку.
Отец Прокофий окидывает нас придирчивым, изучающим взглядом, долго смотрит на меня, настолько долго, что я не выдерживаю и говорю:
— Мальчика привел, Василием зовут. Нужно его пристроить. И накормить бы было неплохо.
Батюшка переводит взгляд на мелкого и теперь придирчиво изучает его.
— Твой сын? — вдруг осуждающе спрашивает он, при этом продолжая следить за Васькой.
— Нет, сирота.
— Крещеный? — он вскидывает брови и сурово смотрит на меня.
— Сомневаюсь, что в мусорном городе кто-то его бы крестил.
— Значит, надо крестить, — авторитетно заявляет он, резко разворачивается и уходит наверх, оставив меня в полнейшем замешательстве.
Я перевожу взгляд на Васю.
— Ам-ам? — с надеждой спрашивает он.
И тут же сверху кричит отец Прокофий:
— Пройди через дверь за лестницей, там трапезная, найди что-нибудь и накорми ребенка.
Беру Васю и иду с ним туда, куда сказал батюшка. Кухня выглядит неожиданно современно, пусть и скромно. Про себя отмечаю, что отец Прокофий, по всей видимости, живет в церкви совсем один.
Открываю холодильник. Внутри довольно много еды. Первое, что попадается на глаза — кастрюля с ярко-красным борщом. И так мне захотелось этого борща, что чуть слюни не потекли. Нам с Васькой полезно будет горячего и жидкого поесть. Малой такого, наверное, вообще никогда не ел.
И хоть меня отец Прокофий есть не приглашал, я даже и мысли не допускаю, что не попробую этот чудесный ароматный борщ. К черту приличия, я зверски голоден и изможден, и вообще Господь завещал делиться.
Мою руки и себе и Василию, кое-как умываю нас. Затем ставлю борщ на плиту, нарезаю свежий мягкий и хрустящий хлеб. Хлеб такой душистый, что не выдерживаю и начинаю грызть горбушку, а мякушку даю Васе.
Хлеб такой вкусный, что мне начинает казаться, будто я вообще хлеба нормального никогда не пробовал. А еще у меня просыпается такой зверский аппетит, что полкастрюли борща выглядят мало для того, чтобы наесться.
У меня не хватает терпения ждать, когда борщ как следует нагреется, разливаю по тарелкам чуть теплый. Ставлю перед Васей, вручаю ему ложку и сам скорее сажусь есть. Наверное, и минуты не проходит, как моя тарелка оказывается пустой.
Затем замечаю, что Вася все это время растерянно крутит ложку, ковыряется в тарелке, пальцем вылавливает капусту и ест.
Черт, не подумал. Малой ложкой не то что пользоваться не умеет, а скорее всего впервые ее видит. Забираю ложку и теперь кормлю его. Василий покорно открывает рот и глотает почти не жуя.
На пороге кухни появляется отец Прокофий и снова окидывает нас суровым, придирчивым взглядом.
— Звать-то хоть самого как? — спрашивает он.
— Леня.
— Леонид, значит, — кивает батюшка, затем добавляет: — Пирожки у меня еще есть с вишней, — он лезет в шкаф и достаёт миску с духовыми пирожками, ставя перед нами.
— Спасибо, — киваю я, и тут же спрашиваю: — Что будете делать с ним? В милицию позвоните или в приют сразу?
— В приют? В ту скверну? В тот оплот злобы и человеконенавистничества? — грозно вопрошает он. — Тебе совсем не жаль мальца?!
От такого напора и гнева я даже как-то теряюсь:
— А что тогда?
— Подумать надо, — тяжелым тоном отвечает он, сводит брови к переносице и садится за стол, берет пирожок и задумчиво начинает жевать.
— Себе оставлю, — внезапно отвечает батюшка со всей решительностью. — Воспитаю его в праведности и любви к богу. Люд нынче совсем веру потерял. Я восьмой год жду послушника, да никто, видимо, в эту глушь не желает ехать. Аль их нет нынче совсем. Слышал, духовные семинарии практически пустуют. Как быстро все изменилось. А ведь еще лет десять назад все иначе было. А теперь, люди отвернулись от бога, нет больше чистых душ, готовых посвятить жизнь службе Господу.
— Себе, значит, оставите, — задумчиво тяну я. — А так разве можно?
— Нельзя! — сердито отвечает он и хмуриться. — Но я все равно оставлю. Сделаю все как надо этим иродам, и усыновлю мальчонку, раз такой закон человеческий.
— Вот так просто? Возьмете и усыновите первого попавшегося мальчонку лутума? — удивляюсь я и тоже беру пирожок. Уж больно аппетитно он смотрится.
— Лутум не лутум — чушь это все! — возмущается отец Прокофий и вдруг начинает хорошо поставленным басистым голосом батюшки говорить: — Дух Господа Бога на Мне, ибо Господь помазал Меня благовествовать нищим, послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение и узникам открытие темницы.
Я таращу глаза на него, молча жую пирожок и киваю, мол, ясно-понятно.
— Сон мне сегодня приснился, — отец Прокофий многозначительно вскидывает палец: — Вещий! Словно иду я по полю и вижу рассвет. Но солнце над полем встаёт не одно, а два. Одно из них темное, прямо черное — зловещее, а второе огненное, прямо-таки пылает, аки кострище. И тут вдруг пролетает голубь в небе, и устремляется прямиком к этим солнцам. И вдруг они начинают сближаться и сливаются в одно единственное солнце. В обычное. — Батюшка бросает в мою сторону взгляд, как бы проверяя, внимательно ли я слушаю, а затем продолжает: — А после, вижу — конь белый скачет прямо на меня, и несет он в зубах сверток какой-то. Подходит, кладет мне под ноги, смотрю — а в свертке младенчик. И видишь, сбылось все!
Я растерянно усмехаюсь и киваю, решаю это не комментировать.
— Ну, ты не понял? — разочарованно говорит Прокофий. — Голубь — божий вестник, младенчик — это Василий.
— А конь — это значит я?
— Ага, — соглашается отец Прокофий, — белый — значит тебе доверять можно.
— А солнца тогда что значат? — усмехаюсь я.
— А это я пока еще не понял, — отвечает деловито Прокофий и отсербывает шумно чай.
— Ну хорошо, раз проблемы нет, — говорю я. — Значит, я могу