Из того, что наши сновидения непоследовательны, следует, что мы не имеем больше даже внутреннего чувства нашего бытия;
И всё это, наконец, доказывает, что моё сознания зависит исключительно от памяти!!!
Поистине, идеалисты окажутся упрямцами, если это объяснение, головным мозгом, покажется им не полным, и если такие рассуждения их совсем не удовлетворяют.
Дарвин и Формей не желают, чтобы волеизъявление, иначе говоря, волевое действие, продолжало осуществляться во время сна, в сновидениях, которые ему сопутствуют.
Дарвин не боится выразиться категорически на этот счёт. Способность волеизъявления, — говорит он, — всецело упразднена.
«Когда мы бодрствуем, мы выражаем нашу волю, сравнивая текущие представления с ранее наблюдаемыми, и тем самым мы корректируем ошибки органов чувств благодаря общему познанию природы, которое мы приобрели посредством интуитивной аналогии, тогда как в наших сновидениях, способность волеизъявления, будучи упразднённой, не позволяет нам ни вспоминать, ни сравнивать наши текущие представления с нашими приобретёнными познаниями, что делает нас неспособными выявлять в них нелепости. Именно по этому критерию мы различаем сон и бодрствование, и это позволяет нам произвольно вспоминать представления, которые у нас были во время сна, когда мы бодрствуем; но когда мы спим, мы не можем произвольно вспоминать то, что мы можем, бодрствуя» [37].
Неё это основано на том предположении, которое кажется автору несомненным, а именно: «что мы всегда принимаем на веру видения нашего воображения во время сна».
Не такое мнение у Дугалда Стюарта; не такое же, я думаю, и у многих читателей, которые определённо помнят, как говорили себе иногда в сновидении: «Но этого же не может быть в действительности; но в этом же нет никакого смысла».
Не меньше я опровергаю, опираясь на свои практические наблюдения, такое мнение Формея: «душа не имеет никакой власти над призраками сновидений, которые являются и исчезают, воздействуя на неё то благоприятно, то болезненно, и она никак не может на это повлиять» [38].
В действительности же, я считаю, что совершенный сон — тот, который предоставляет максимум восстанавливающего отдыха — является тем, во время которого ‘кони’ предоставлены сами себе, но из того, что кони выпущены в поле, из того что их наездник больше ими не управляет таким же образом как в часы, когда он правит своими вожжами, следует ли заключить, что этот наездник потерял над ними всякую власть и что он не может больше при необходимости их повести в заданном направлении? Вот одно из положений, в которых я полностью расхожусь со всеми психологами этой школы.
Формей ещё предлагает нам отрывок вдвойне примечательный, как своей жёсткостью к эпохе, в которою он был написан (1754), так и точностью, с которой он положил во главу один ключевой факт из самых спорных, но по моему бесспорный: «В принятом смысле, мы сновидим только тогда, когда идеи проникают в наше сознание и оставляют впечатление в нашей памяти, таким образом что по пробуждении мы можем сказать, что у нас было такое-то сновидение или, по крайней мере, что нам что-то снилось; но, собственно говоря, мы сновидим всегда, т. е. как только сон овладевает машиной, душа, без прерывания, имеет последовательность представлений и восприятий; но они подчас такие спутанные и такие слабые, что от них не остаётся и малейшего следа; и именно это называется глубоким сном, который по ошибке считают полным лишением всякого восприятия, совершенным бездействием души… Хотя и есть кажущиеся пустоты, и какие-то пробелы в последовательности наших идей, но нет никакого реального прерывания» [39].
Для меня не имеет значение даже имя Формея, так как я черпаю в своём собственном опыте элементы абсолютной убеждённости на этот счёт, как я то изложил в начале этой книги. Гораздо позже Жуффрой предоставил мне по этому же предмету аргументы большой силы. Один из них, впрочем, который всегда будет оставаться без реплики, чтобы доказать что отсутствие каких бы то ни было воспоминаний сновидения совсем не предполагает реального прерывания в деятельности ума во время сна, о чём свидетельствуют сомнамбулы, сомневаться в разумной деятельности которых во время их занятий мы не можем, которые не сохраняют почти никаких воспоминаний по их пробуждении.
Дугалд Стюарт, имя которого я уже имел возможность упомянуть, совсем не рассматривает вопрос о непрерывности или прерывистости сновидений, но тщательно исследует вопрос о продолжении или прекращении действия воли во время сна; он первым вводит различие тем более замечательное, что оно может удалить двусмысленности, суживая поле дискуссии. Кто знает, сколько авторов, которые кажется находятся в противоречии, окажутся в согласии, если они только лучше определят то, что они утверждают или отрицают?
«Разве во сне упразднена волевая способность? — вопрошает шотландский философ. И отвечает: — усилия, которые мы совершаем во сне и которые мы осознаём, показывают достаточно, что волевая способность не упразднена. Так, в сновидении, нам сниться, что мы в опасности, и мы хотим позвать на помощь. Это желание, конечно же, обычно не возымевает результата и издаваемые нами крики слабы и неразборчивы; но это только подтверждает тот взгляд, что во время сна разорвана связь между волей и произвольными движениями. Воля же продолжает действовать, но её действие остаётся недостаточным.
Ещё также, в ходе страшного сновидения мы чувствуем, как совершаем усилие, чтобы избавиться бегством от грозящей нам опасности; но вопреки нашим усилиям мы остаёмся лежать в нашей постели. Чаще всего в этом случае нам сниться, что нам мешает какое-то препятствие. Всё дело в том, что тело тогда не находиться под действием воли. Таким образом, можно сделать следующее заключение: во время обычного, естественного сна волевая способность продолжает существовать, но она потеряла всю свою власть над органами тела.
Идём дальше: когда мы пытаемся уснуть, то чаще всего с нами происходит, что наш ум естественно принимает соседнее состояние к тому, в котором он был, когда сон установиться в полной мере. Итак, очевидно, что продиктованные природой средства для вызывания сна не состоят в упразднении волевой способности, но скорее в задействовании способностей, которые зависят от воли. Если было бы, что прежде чем заснуть, волевая способность упразднялась бы, то нам было бы невозможно никаким видом усилий ускорить приближение момента засыпания. Само предположение такого усилия было бы нелепо; ибо это означало бы, что воля участвовала бы в упразднении самих действий воли.
Откуда можно заключить:
Что воздействие сна на умственные операции в совершенстве напоминает его же воздействие на тело. Способность волеизъявления продолжает существовать, но она не имеет никакой власти над