Ему приснилось, что на него снизошло вдохновение, и прекрасные стихи сами выходили, так сказать, из под его пера; он сочинял одну маленькую пьесу, которая показалась ему шедевром. Чувство восторга разбудило его; страх забвения подстегнул его память; пробудившись, он повторил вслух две последние строфы (единственные которые он смог вспомнить), он их повторил и записал с полуоткрытыми глазами. Каково же было его удивление, когда он затем, на свежую голову, прочитал следующее:
Златокрылый лебедь пыжился своею красотою,
И не летел, но по цветам бежал он гордый;
Я же хотел сорвать очаровательность рукою
С того, кто убегал как сильф проворный.
Воздух благоухал песком пёстрым,
И заснеженная тропинка терялась в лилиях.
Я робко скользил как тень мимолётная,
С любовью в сердце и пеленою на очах.
Эта бессвязность идей, это совершенное отсутствие рифмы, совершенно не осознавалось до полного пробуждения. Образы, соблазняющие своим блеском, своей грацией, своей сказочной необычностью слишком сильно пленили его внимание, чтобы он мог обратить его на что-то другое. Ему снилось, как он преследует одно очаровательное существо в сказочном саду. Ему казалось, что у него самого есть крылья. Его сердце было переполнено усладительными чувствами: душевное опьянение достигло своего пика. Его стихи следовали беспорядку его мыслей; используемые им слова его очаровывали, потому что, не имея ни времени, ни свободы взвесить их собственное значение, он смешал в одном порыве вдохновения и то, что он хотел выразить и то, что он выразил на самом деле.
По крайней мере, именно так я объясняю себе этот вид иллюзий, очень частных в наших сновидениях, которые я проанализировал на более чем двадцати личных наблюдениях.
Идет ли речь о замысле картины, о внутреннем, так сказать, слушании музыкального вдохновения, о следовании за рядом математических умозаключений или о следовании по пути интуиции? — Такая работа, проделанная в сновидении, будет в некотором смысле выше той же работы, выполненной в бодрствовании. Но если речь идёт о труде, который требует и свободного задействования трезвой критики, и вдохновения и рассуждения, то, я считаю, это будет совсем иначе.
Экзальтация определённых чувств, свойственных этим видам сновидений, не происходит без значительного ослабевания некоторых других и также без нарушения точного равновесия суждений, которые и составляют хороший вкус.
Псе те, кто пишут или часто писали, что в литературной работе существуют два вполне отличных элемента: 1) идея сюжета, которая может возникнуть быстро или даже мгновенно и 2) её выражение, которое, каким бы лёгким ни было, однако, всегда требует немного внимания и работы. Итак, под влиянием какого-нибудь воодушевляющего сновидения, красота занимающего нас сюжета часто всего обусловлена крайней чувствительностью, с которою мы в него проникаем; что же касается выражения, то оно редко когда бывает удачным. И точно так же, некоторые шутки, некоторая игра слов, которая кажется нам очаровательной в сновидении, становятся, в большинстве случаев, плоскими, если их вспомнить по пробуждении.
Убедиться в истинности этого утверждения не составляет труда. Гораздо труднее проникнуть в причины этого.
Так быстро восхищённый ум, так сильно захваченный живостью ощущений или образов, изысканность которых он тотчас же воспринимает, — не слишком ли он поглощён, чтобы найти им выражение, как то мы предполагаем; или же, слова, которые он подбирает, не представляются ли они его уму вместе со всей мнемоничной свитой тех частных впечатлений, которые к ним присовокупляет ассоциация идей?
С кем из нас не случалось, читая некоторые фразы или некоторые слова какой-нибудь книги, которая нас никак не трогала за душу сама по себе, чувствовать, как эти незначительные слова или фразы вдруг пробуждали приятные или болезненные воспоминания в нашей памяти с крайней живостью? Одно и то же чтиво не производит на других такого же впечатления как на нас, и мы не сможем больше объяснить себе эмоцию, которую испытали, если мы снова перечитаем тот же пассаж, но не будучи под впечатлением тех же воспоминаний.
Есть ли в этом какое-нибудь противоречие с тем, что мы уже имели случай заметить раньше, а именно, сколько даётся находчивых и логичных ответов в снящихся нам оживлённых дискуссиях и как тонко соблюдается характер каждого? Я не думаю что есть, ибо здесь существенно другая физиология. Ум больше не работает со всем ансамблем идей. Душевное перевозбуждение, нарастающее с ростом спора, сосредотачивает всю силу воображения на простой и единственной идее (идее того, что спорщик может нам ответить, и что мы сможем ответить ему в наш черёд). Это собирающая линза, перемещающая свой фокус от одной точки к другой — явление, которое мы уже изложили в другом месте, и которое, несомненно, заслуживает некоторого внимания.
Докуда может дойти по этому восходящему пути живость ума и ясность памяти? Так же трудно определить, я думаю, предел мускульного усилия у человека, находящегося во власти некоторых нервных кризов. Но как свидетельство удвоения энергии, на которое способны память и воображение в некоторых сновидениях, посмотрим ещё два интересных свидетельства. Одно предоставил мне один игрок в шахматы, игра, которая является также и наукой; другое сообщил мне один известный математик, которого я не могу назвать в книге, в которой я сам представился анонимом. Скажу лишь, что он сам рассказывал об этом многим своим коллегам из Института тогда, когда участвовал в конкурсе на приз, присуждённый впоследствии г-ну Лемуану.
Для начала, вот что мне рассказал шахматист:
До того как отправиться в кровать и уснуть, он тщетно пытался разрешить один трудный шахматный этюд: мат в шесть ходов при исключительных условиях. Ему приснилась шахматная доска с фигурами, расположенными на своих местах (как в этюде); он продолжал думать, но на этот раз искомое решение предстало перед ним с чудной ясностью. Партия началась и закончилась; он последовательно и очень отчётливо видел каждый ход на шахматной доске. Он