Чем же, прежде всего, обусловлено превосходство некоторых шахматистов, таких как Bourdonnaie, Murphy, и др.? — способностью, которой обладает их ум, схватывать огромное число возможных комбинаций, так сказать, одним взглядом мысли, как генерал, который не только узнаёт издали все неровности местности на поле битвы и все силы врага, но может ещё и предвидеть все возможные последствия всех возможных изменений расположения с одной и другой сторон.
В состоянии бодрствования этот шахматист, который рассказал мне своё сновидение, был неспособен представить себе в уме одним лишь усилием мысли законченную последовательность комбинаций, которая решала бы данную задачу. Для того чтобы увидеть последовательные комбинации ему требовалось перемещать фигуры на шахматной доске и зрительно представлять все возможные ходы.
Во сне он легко осуществил то, что для исключительных игроков, о которых мы упомянули выше, было их отличительной силой. Итак, у него во время сна значительно выросла сила воображения и вычисления.
Механическое повторение ранее воспринятого ощущения (каким бы образом оно ни было воспринято) вполне могло воссоздать перед глазами сновидца расположение шахмат, такое, какое он видел перед засыпанием, но, очевидно, не могло предоставить ему видения, которые никогда не были на его сетчатке глаза. Здесь, различные виды шахматной доски, отражающие последовательность ходов, которые приводят к мату, никогда не воспринимались сновидцем, так как это и было тем неизвестным, которое он искал до засыпания.
Итак, имелось представление глазам ума картины, созданной одним лишь воображением, а не предоставленной памятью.
Воображение, таким образом, может творить (в сновидении), в смысле порождать, невиданные картины, образованные, правда, из уже содержащегося в памяти материала, как случайные сочетания калейдоскопа образуются из различных кристаллов, заключённых в этом инструменте, или как новое слово составляется из известных корней.
Эти естественные следствия того, что только что было прочитано, необходимо наводят нас на следующие размышления:
Если образотворческая сила ума, так сказать, сфокусированная в состоянии сновидения, может иногда легче, чем в состоянии бодрствования, проводить ряд вычислений и операций с той замечательной, свойственной сновидениям особенностью — представлять последовательные картины, сопряжённые с этими операциями, как если бы их видели в реальности, то не будет ли неожиданностью возможность следовать, вполне логически (и быть может даже вполне правильно) цепью причин или следствий, первым звеном которой будет какое-то состояние занимающих нас вещей, и развитие возможных последствий, к предположению которых мы подведены?
Так следует ли теперь сильно удивляться некоторым кажущимся пророческими сновидениям, некоторым предвидениям будущих событий, которые затем сбываются так, как их увидели во сне? Или не должно ли сказать, что поскольку думать в сновидении о чём-то — это его сновидеть, то видеть во сне исполнение возможного и вполне вероятного события не более чудесно, чем думать о нём в состоянии бодрствования?
Неважно, бестелесный голос ли кричит нам в сновидении эти предсказания, или нам их открывает незнакомец, или какая-либо другая аналогичная иллюзия — ясно одно — что причины, факты и следствия здесь одни и те же.
Эти вопросы уже поднимались в главе, специально посвящённой воображению и памяти, и быть может даже о них уже говорилось другими словами, аналогичными тем, что я только что употребил; но я уже предупредил читателя, что я не боюсь повторяться.
Перейдём ко второму переданному мне сообщению:
Упомянув некоторые заботы дня, которым он приписывал тот ход своих идей, которые имели место в его сне и начав свой рассказ сновидения с того, как он почувствовал себя вброшенным в пространство, не различая при этом ничего кроме необъятной пустоты и не слыша другого звука, кроме голоса, который время от времени повторял ему, что он вскоре узнает великий секрет, учёный, рассказ которого сейчас прочтут, продолжал так: «Я был перенесён, в сновидении, в какой-то мрачный, громадный, безмолвный храм. Непреодолимое любопытство, смешанное со страхом привело меня к алтарю какого-то античного вида — единственное освещённое место в этом таинственном безлюдном месте. Непередаваемое душевное волнение предупредило меня, что я присутствую при чём-то небывалом. Тогда я увидел какой-то эмбрион, наполовину чёрный и наполовину белый, дрожащий, заключённый в полупрозрачную оболочку, он пытался её разорвать, и по форме она была яйцом. Я приложил к этой пульсирующей оболочке руку. Из неё вышел ребёнок. Это какая-то аллегория, — подумал я. Я почувствовал себя вдохновенным, и мои уста сами начали говорить (какой-то высший дух, казалось мне, пророчествует моими собственными устами); я изрёк целую серию аксиом и предложений стихами, которые наполняли меня удивлением и воодушевлением; ибо я был убеждён, что я должен извлечь из этого очень важный смысл, ключ к которому мне дала последняя строфа. Однако, я также чувствовал, что я забываю эти откровения по мере их становления, и от этого я почувствовал сожаление. О! если б я мог это вспомнить, — говорил я себе; и пока я с трудом воспроизводил некоторые стихи, какое-то существо, природу и фигуру которого я различал очень смутно, но которая, однако, казалась мне человеческой, начало мне повторять всё то, что я только что говорил сам, слово за словом, без запинок, без пробелов, с точностью до букв. К несчастью, как я ни силился их запомнить, всё это погружалось во мрак сразу же после произношения. Это причинило мне великие мучения. Превосходство этого непонятного существа раздавило меня морально. Кто же ты? — спросил я его, наконец, — ты, кто лучше меня помнишь то, что я сам сочинил; ты, кто дал мне понять, что если бы я обладал такой же как и ты памятью, то я уже понял бы этот сверхъестественный секрет, о котором я имею лишь смутное предчувствие? — Тогда он взял меня за обе руки и взглянул на меня огненными глазами, взгляд которых проник до глубины моих самых сокровенных помыслов, и которые пронзили меня самым настоящим ужасом. Когда его тело исчезло в тумане, его голова продолжала оставаться светящейся и приобрела огромные размеры, и, странно, она показалась мне воспроизведением моего собственного лица, отражённого в каком-то волшебном зеркале. Кто же ты? — повторил я, обращаясь к нему, — ты, узнать которого я сгораю от желания, ты, чей взор, как я то чувствую, проникает до глубины моей души? — Какое-то мгновенье он хранил молчание; затем, он ответил: Ты сам! — и, не пытаясь объяснить себе смысл его ответа, я почувствовал, что он сказал правду, что он был прозревшей стороной той двойственности, которую я не