НАЧАЛО РАССКАЗА:
«Если бы не малосольные огурцы, я бы, наверно, прямо с ума бы сошёл».
В Данилове зашли мы на рынок. Торговля уже кончалась. Дождь и невиданная грязь, водки не продают, тускло на рынке. Я вернулся в машину, поставленную у колодца.
Через Данилов проезжал я и прежде не раз и как-то не замечал, что на окнах здесь удивительные наличники. На одном доме такие наличники, что не поймёшь — то ли это сталактиты, то ли намёк на оргáн (муз. инстр.), то ли какие-то резные сосульки. На другом же доме обнаружились наличники с двуглавым орлом. Слава богу, при подробном осмотре смекнули мы, что это две лебёдушки.
Толя Гелескул рассказал, что Вологда во времена Иоанна Грозного называлась — НЕРОН. Прикинули, обнаружили общий корень — озеро НЕРО, река НЕРЛЬ.
* * *
Самое мутное, самое безотрадное впечатление произвела на нас вологодская барахолка. Вынесенная почти за город, она огорожена противным дощатым забором. На самом месте торга сколочены четыре длинных, даже длиннющих стола, за столами стоят продавцы скучного, вроде старых кирзовых сапог, пепельного и пыльного товару. Меж столами грязь, которую бесцельно месят одиночные покупатели. Стиснув зубы, мы с Лёвой обошли всю барахолку. Я купил на рубль пять гранёных стопочек, а он на другой — молочник.
* * *
Мы в Москву ездим за вологодским маслом. Там есть магазин на Преображенке. Я пачку масла ем два месяца. А Троцкого убили кирпичом.
* * *
Глядя на собор св. Софии, Вадим сказал:
— Послушать бы звон.
— И узнать бы, где он, — добавил я.
— В ушах у меня, — сказал Лёва.
* * *
По местам этим гулял Батюшков.
— Сегодня у нас концерт, — сказал Валентин Иваныч.
Оказалось, летом в Ферапонтово трудился некий стройотряд из студентов Ленинградской консерватории. Среди них был Серёжа Чиж, знаток духовных песен. Они ещё летом пробовали спеть в храме — получилось хорошо. И вот сегодня, 21 сентября, в праздник Рождества Богородицы они приехали специально из Ленинграда, чтоб спеть в храме Рождества среди фресок Дионисия. Меня тянуло поскорей поехать на гору, но ребята удержали — захотелось послушать. И вот в назначенный час снизу от школы к монастырю двинулась странная для Ферапонтова процессия: восемь молодых людей почти в смокингах и с бабочками возле шеи и две девушки в бархатных платьях. Изумлённые жители расступались перед ними, поднимая пыль. Молчаливо прошествовав, они вошли в храм, расставились вокруг сколоченного наспех пюпитра, на котором зажглись две свечи, и начали пение.
Это была почти полная праздничная служба. В храме постепенно поднабилось народу в резиновых сапогах, все слушали внимательно и изумлённо, только не видел я, чтоб кто-нибудь осенял себя крестным знамением. Я слушал вначале не слишком внимательно. Меня поражал, так сказать, антураж — вдруг пение — вдруг в Ферапонтово. Я делал наброски. А кончивши набрасывать — вслушался.
Пение захватило меня, очистилась вдруг душа. Чуть не плача, вышел из храма.
* * *
Познакомились с певцами, и я пригласил их назавтра в гости на Цыпину Гору.
* * *
Валентин Вьюшин сказал мне, что журавли уже прошли. А я-то думал, что увижу их на Горе.
Приехавши к бане, мною обнаружены раки в ведре. Вьюшинские раки во вьюшинском ведре. Ведро стояло в предбаннике, раки мало шевелились, зато шевелился вовсю сам Валентин Иваныч.
Самое неприятное для меня после бани — это натягивать сапоги. Я уж, бывало, ещё и до сапог измучаюсь, одеваясь. Ничего после бани на меня не налезает. Кое-как рукав тельняшки натяну и отдыхаю. А тут ещё сапоги впереди!
После бани посидели с Валентин Иванычем, у которого, между тем, находился за столом и небезызвестный мне Лёха Хоботов. Выждав паузу, приличную для поздравлений «с лёгким паром», Хоботов провешшился:
— А вот, уважаемый товарищ, я тоже хочу рассказать. У нас в деревне — Сиверскó — находится особый памятник культуры. Этот памятник культуры вроде как бы скульптуры. Он изображает, уважаемый товарищ, мужской как бы сказать — член. — Лёха Хоботов мигал глазками, шмыгал носом не слишком уж маленьким, делал лицом изумляющие знаки. Мы все заизумлялись.
— Представляете себе — лежит в траве, под соснами, слева от деревни. Ну, будто натуральный, только из камня. Вот таких размеров, — и Лёха отрубил рукою полстола.
— Ты им не рассказывай, — прервал Валентин Иваныч. — А то они его в Москву отвезут.
— Так и пусть везут. Может, это памятник, а мы не понимаем. В траве лежит, и верхушка, уважаемый, отполирована. И вот таких размеров, — и Лёха снова стукнул по столу, показав величину памятника.
* * *
Лёвушка набрал вчера на берегу Бородаевского озера ферапонтовских камушков, натёр их и изготовил мне краски, которыми я и раскрасил банные наброски.
Сегодня в южном полушарии нашей планеты началась весна, а у нас — осень. Сегодня день осеннего равноденствия. День стал равен ночи, но мы этого почти не заметили. Я с утра и до обеда занимался дневником, что-то дорисовывал, докрашивал, записывал. Вадим бродил в лесах, принёс двух рябчиков, стрелял трижды в глухаря, но не взял его. Витя принёс опят. Лёва возился с машиной. Женя пропадал весь день на протоке.
* * *
Нашли на дороге убитого, как видно, сокольцом козодоя. Необыкновенность его облика — крупные глаза, странные волоски, торчащие из широко распахнутого рта. Нет, наверно, не соколец. Скорее — сова. Козодой — птица вечерняя. Крылья у него стройные, узкие, стремительные.
* * *
Целый день повсюду на дорогах сойки. Никогда я не видал так много соек. Отчего вылетают они к дороге? Неужели камушки клюют? А может, просыпанное зерно? Надо проверить будущей осенью — будут ли сойки на дорогах.
* * *
В Коротце хотели обедать. Но столовая кормила школьников, прохожих гнали взашей. Разъярённый и голодный Женя, когда мы отъезжали от столовой, крикнул в окно встречной бабке: «Не кормят у вас ни хрена, тётка!» Бабуля заинтересовалась, приникла к окну машины: «Чего, батюшка?» — «Не кормят ни хрена, матушка!» — «Ты бы чаю попросил». — «И чаю ни хрена не дают». — «Ах, беда, батюшка, ты бы их поругал». — «А