В деревне Филинское увидал я старинный рукомойник, висящий у дверей дома. Хотел купить его у хозяйки, но твёрдая старушка — не продала.
Молодые овсяночки на дороге, и вдруг у деревни Ракула — целый табун вяхирей. И всюду — сойки и сумасшедшая всюду рябина.
* * *
ЧАРОЗЕРО, о котором я так давно мечтал, куда не успевал никогда добраться, огорчило нас. Разбитая церковь, резиновые сапоги, дощатые тротуары, и само-то Чарозеро в 4-х километрах от посёлка. Рожки в столовой, опадающие листья. Ничего нет в Чарозере, только названье, зато великолепное — Чарозеро.
За Чарозеро я никогда не пробирался. За Чарозером, говорят, — лагеря. Говорят, там шлагбаум с автоматчиками.
Проходящий почтальон указал нам дорогу к Веретьеву. Красивое и родное, хоть никогда не виданное место. Взгорочек в низине, могучая церковь, забытый погост, два мёртвых дома за спиною, поднявшиеся из обширной тресты утки, мой одинокий промах, мгновенно отнесённый ветром в сторону Ферапонтова.
Когда я вижу погост, особенно сельский, думаю порой — желал ли бы я здесь лежать, успокоиться здесь? Неуместны бывают эти мысли, не ко времени ещё, кажется. На этом погосте — покойно. Старая церковь, и вид оттуда — вечный. Но вот разрастётся город, живые пойдут по мёртвым. Но всё-таки эти знаки — старая церковь на бугре, кресты, берёзы — знаки покоя. Хорошо и не страшно, легко на душе, когда я вижу погост, особенно сельский.
* * *
Болотная дорога привела меня вначале к брошенной в ольшанике ржавой барже. Будто из-под баржи вытекал торфяной ручей. С полсотни шагов прошёл я по ручью, и, окружённая лесами, открылась мне медленная болотная река. Это и была — Мóдлона.
Мóдлона — ударенье ставят местные жители на первом слоге. Это обычно в вологодских краях — Мóдлона, Сýхона…
Как ни поставь ударенье, Модлона — слово удивительное. Медленно течёт Модлона, и не от этого ли слова «медленно» происходит её названье?
…Модлона течёт модлонно… Дремучая, по-болотному ласковая река. А водятся в ней чернейшие окуни и воронёная сорога. Обычно нет рыбы светлей и серебристей сороги, а тут — темна, глаз и плавник красен, брюшко тёмного серебра, а уж спина — воронёная.
Мы пробовали пройти сегодня в Чистый Дор. И мы прошли через Гридинско. В этом доме, что я решился нарисовать, 17 лет назад был я счастлив.
Потом был я здесь через десять лет, в 1972 году, но не зашёл ни к кому из жителей, а на этот раз (третий раз в деревне Гридинско) объявился. Я встретил седого человека и вспомнил имя его — Сергей, и жену его звали Мария. Её я не видел. Сергей вспомнил меня. Мы беседовали с ним минут десять, и он больше молчал, и я вспомнил, что и 17 лет назад был он молчалив. А жена его Мария общительна и весела. Я захотел купить этот дом (заколоченный сегодня и 17 и 10 лет назад) и пошёл к Александру Ионычу (крайний слева дом), беседовал с ним, потом зашли к нему в дом, и жена его вспомнила меня.
— А я тебя в окно узнала, батюшка.
— Да как же, ведь я постарел.
— Совсем не постарел, всё такой же.
И вдруг я с изумлением увидел, что и они не постарели. Только счастье моё.
Весь день сегодняшний — воспоминания о счастливом 1963 годе. Ещё вчера хотел я попасть сюда, но — промахнулся. А помню, как, нагруженный, шёл по лесной дороге, и со мной был человек, безмерно любимый. Как и тогда, дошёл до деревни Ивашково. А в деревне Олюшино всё по-прежнему, и магазин работает с 10 утра до 12-ти, и так же чайки сидят на полях, и сиверко гонит волны к нашему берегу. Я волновался, вспоминая забытые изгибы берега, торопился к Гридинско и — дошёл.
Ничто не изменилось здесь, в Гридинско, только жутко разворотили болотину, прокладывая новую дорогу на Вашки.
Восемь лет назад поразил меня Сергей Абрамов. Через десять лет после моей счастливой жизни в Гридинско, гуляя от Белого озера через Чистый Дор, зашёл я, как прохожий, к Сергею Абрамову с двумя друзьями. Он принял нас как прохожих, но выставил на стол сковородку, на которой лежал карась, занявший её под обод. И, только выпив с нами рюмку, он сказал:
— А ты не Юра ли Коваль?
Я не понимаю, как он, подслеповатый, узнал меня через 10 лет.
И вновь узнали меня — уже через 17 лет — в деревне Гридинско. И это поражает меня, не узнанного для чего-то и через два дня. Я благодарен этим людям — неторопливому Сергею и жене Александра Ионыча.
* * *
Вадим рассказал, что дед его убил чёрного зайца. Деду сказали жители, что это не к добру, нехорошо. И верно, собак, гонявших чёрного зайца, вскоре отравили. Не знаю, как мой красный заяц — к добру ли, нет? Всё же, думаю, к добру. Осень-то — золотая, и заяц мой — красён.
* * *
Пёхоть — деревня эта поразила меня ещё в 1963 году. Когда мне пришлось описывать Чистый Дор, я имел в виду именно Пёхоть. С тех пор я не бывал здесь, и вновь увидел Пёхоть и радуюсь этому. Нас приняли в Пёхоти дед и бабушка Поличевы, дали нам творогу со сливками. Их дом четвёртый слева.
А колодцев-журавлей в Пёхоти — четыре.
Мы отошли от Пёхоти, и за нами увязался кобелишко. Он радостно подпрыгивал к рюкзаку, в котором покоился заяц. Потом покинул нас, и вдруг мы услышали из чащи кобелишкин голосок. Прыгнувши через полевую изгородь, мы с Вадимом побежали на голос. Только подбежали — голосок заглох, кобелишка пропал. Не поймёшь, кого он облаивал — глухаря, рябчика, белку?
Разбрелись мы с Вадимом по сторонам, и, когда сошлись на дороге, он спросил меня вдруг, в чём разница между лошадью и коровой. Я промолчал, всем своим видом намекая на вымя и рога.
— А как встаёт с земли лошадь и как корова?
— Лошадь подымается на передние ноги, — ответил я, —