— Верно, — сказал Вадим. — А как встаёт с лёжки лось?
— Наверно, как лошадь, на передние.
— Ха, — сказал Вадим. — Как корова. Только что я поднял в крепи лосиху. И увидел, как вначале подымается из кустов её зад, а уж потом всё остальное.
Этот вопрос — как подымается с лёжки лошадь, корова и лось — Вадим задал всем — и Лёве, и Вите, и Толе Гелескулу, и Жене Уханову. Все отвечали, как я, и Вадим торжествовал. Только на Жене Уханове Вадим напоролся. Вот их разговор:
— Как подымается с лёжки лошадь? — На передние ноги. — А корова? — На задние. — А лось? — На передние. — Ха-ха. Только что я поднял с лёжки лосиху, и она вначале показала зад. — Так это была лосиха! А лось, конечно, вначале на передние. Лосиха — баба. Она показывает зад — вдруг кто заинтересуется. И действительно, заинтересовался.
* * *
Женя уехал сегодня в Вологду, и, попрощавшись с ним, мы с Вадимом отправились на охоту. День — и солнечный, и ветреный, и временами пасмурный. На Палшумской дороге плоховато — подняли только двух рябчиков, на Белоусовской — тоже хреново, подняли 3-х рябчиков, и без выстрела подошли к Мысовскому озеру. Тут я решил подойти к воде — вдруг подыму уток! — подошёл и сразу увидел стайку черняди — голов тридцать. Пятясь, пятясь, отошёл назад, свистнул Вадиму и, адски гримасничая и жестикулируя, пояснил ему, что вижу уток. После этого хлопнулся я на колени и пополз, хоронясь за кустами и былинками. Прополз, наверно, 10 метров — тут и грянул за моей спиной выстрел — Вадим хлопнул рябчика. Черняди напугались и, не дожидаясь моего подполза, поднялись на крыло. Я стал ругать Вадима, а его уж не было, он убежал в крепь.
Неподалёку от камня Козьмы и Демьяна поднял я косача и ударил влёт. Так этот день стал для нас днём черныша.
На мосту (на протоке) целый час на ветру ждал Вадима. Промёрз, обругался, наконец услышал его охотничий клич. Пошёл ему навстречу и увидел, как бежит передо мною в траве рябчик.
Вадим задержался, оказывается, для того, что резал опята. Набил целый рюкзак опят. Возвращаясь домой, мы с ним напали на опячье месторождение адских масштабов. Дома подрядили ребят и кинулись за опятами. Нарезали десять вёдер. Я никогда не видел таких опят.
Добыча Вадима сегодня — 3 рябчика. У меня два рябчика и косач.
Ночью кричали над Горой уходящие на юг табуны гусей.
Вчера насобирали 10 вёдер опят. Сегодня с утра я остался дома, Витя и Лёва бросились дорезывать недорезанные вчера опята, Вадим отправился в леса. Витя и Лёва принесли ещё 8 вёдер опят, Вадим 4-х рябчиков. Однако Вадим оставил в болотах убитую им Серую Утку. Не решился плыть за ней через холодную, прихваченную льдом воду. И вот началась сумасшедшая обработка опят, потом мы с Лёвою погрузили «Одуванчик» на машину и отправились за Серою Уткой. «Одуванчик» вошёл в машину только наполовину, и это походило на муравья, тянущего соломину. Дотянули кой-как, осел я в лодку, достал Серую Утку, которая и посвящалась Николке. А Витя, как бес с бородою, маячил в ночи над костром, доваривая опята. Вадим же щупал рябчиков, из которых получился праздничный ужин.
Не слишком-то рано, но всё-таки рано утром отправились с Вадимом на охоту. Уже спустившись с Горы, увидел я вдруг Гелескула, стоящего на крыльце своего дома. Он провожал нас, так сказать, взглядом.
— Спать пора, Толя, — крикнул ему я.
Он махнул рукой в ответ и пробормотал что-то.
— Давай с нами на охоту, — крикнул я с некоторой насмешкой.
Он опять махнул и пробормотал. Охота у нас оказалась никудышной. Вадим стрельнул один раз, а я девять и все девять безобразно промазал.
Восемь выстрелов я всё радовался редкому и чудесному охотничьему дню, а уж на девятый сразу вдруг и окончательно огорчился. Возвращались полями на Гору, и Вадим сказал:
— Это Гелескул наколдовал.
Мы перебрали всё, всё взвесили, вспомнили, как он ел зайца у нас в гостях, как стоял на крыльце и махал и бормотал, и поняли, что это так.
Когда я писал короткий розовый натюрморт с битым зайцем, — как раз зашёл Гелескул. Я огорчился — показывать ему зайца было нельзя. Но раз уж увидел — пусть смотрит, и я пригласил его с женою на ужин, на зайца. Они пришли — был день рожденья Жени, — сидели, болтали, пили и веселились. К зайцу Толя не притронулся, супруга клюнула ножку вилкой. Толя, между прочим, рассказал, как однажды здесь, на Горе, собаки Соколова из Леушкина гоняли лису и он случайно оказался на пути зверя и собак. Он тут же затоптал следы лисы и чуть поколдовал — и собаки лису потеряли. Мы хохотали, радуясь, что он такой чудесный чародей, а сегодня попались ему сами. Примечательно, что сегодня вечером он не зашёл к нам. Видно, стыдится колдовства своего. Или боится, что оно не получилось. Получилось, Анатолий Михайлович, я промазал девять раз.
Между тем — 12 рябчиков, 1 заяц, 1 тетерев, 1 утка — наша добыча.
* * *
Прорвались через коварзинскую немыслимую грязь и, миновавши Гридинско и Пёхоть, доехали до Чистого Дора, где я не бывал 10 лет.
И до сих пор Чистый Дор — лучшая из деревень, виденных мною в жизни. Ничто не изменилось в Чистом Доре, только часовня св. Георгия пропала.
Оказывается, тракторами отвезли её с дороги — мешала, и сломали навершие. Стоит сейчас часовня за магазином и не похожа на часовню. Единственное, что огорчило меня в Чистом Доре.
* * *
Полумёртвая деревня — Палшумо. Давно мечтал я добраться до неё, ещё в 1963-м. Укутанная платками толстоносая Настя дала нам молока. Я заплатил ей, выгреб из кошелька всю мелочь и взял кастрюлю с молоком. Мы обедали на берегу озера — молоко, хлеб, сало, — как вдруг объявилась Настя с банкой нового молока:
— Ты дал 67 копеек. Это очень много. Вот ещё банка молока. Пейте.
На дороге (обратной) из Палшумо в Чистый Дор Лёва увидел вепрей. Там была свинья с поросятами. Они спали в болоте. На той же дороге я стрелял в глухаря, да и наступил,