— А что мне было — с самой Волопайки за вами бежать? — с обидой огрызнулся он. — Говорю же — коняга упала, тюки посыпались… Ну, мы и метнулись…
— Шалава ты, хоть и в штанах! — презрительно отрезал Курц, и теперь уже сам наклонился к Луцию. — И нашим подмахнёт, и вашим подставит…
— Так всё равно ничего не стащили… — из последних сил оправдывался Кривощёкий. — Шуганули же нас…
Эрвин дышал уже совсем громко, через глотку, через сжатые зубы — кузнечными мехами раздувая поганые щеки. Как перед дракой. Он вполне мог бы затеять потасовку прямо здесь, у всех на виду. Луций, не оборачиваясь, лягнул его — безошибочно угодив в мягкий бок. Эрвин хлюпнул ртом и замолк, пристыженно сопя.
Отчетливо было слышно, как среди листвы ухмыляется довольный таким исходом Курц. Тогда Луций наклонился и к нему тоже — врезал по уху, метя костяшками в хрящ.
— А ну, заткнулись! — приказал он обоим.
Курц ворохнулся на суку, тоже едва не сверзившись — схватился сперва за ствол, потом за отшибленное ухо, опять за ствол.
— За псами секи! — велел Луций.
Он прищурил, а потом и совсем прикрыл левый глаз, чтобы не видеть сочащегося фурункула и, осторожно подломив мешавшие ветки, стал смотреть на собак, на их рваную, дерганую беготню.
Псы были почти голые — сквозь редкую шерсть стыдливо просвечивала румяная кожа, отчего в их облике виделось что-то поросячье. Солнце буравило каменную стену дома, тень от забора хоть и ложилась внутрь, но была чахлой и призрачной, как все полуденные тени — не спасала от зноя, а лишь окрашивала собою двор. Собаки метались по этой тени, вывалив розовые языки.
Бесятся, — подумал Луций. — Жара такая! Косматая псина уже давно бы сомлела. А эти — голые, бесятся.
— Чего за ними сечь? — беспечно сказал Курц. — И так видно, что бесноватые. Таких не приболтаешь…
— Тебе и больную курицу не приболтать! — мстительно фыркнул Кривощекий Эрвин, опасливо перебираясь на соседнюю ветку.
И они заново пошли препираться — перебирать и перетирать удачные и неудачные вылазки. Луций старался пропускать всю эту трепотню мимо ушей, но обрывки иногда долетали: …а кто у Гаспара его псину приболтал среди бела дня? …Так то и оно, что это в полудень было, в самых зной — у Гаспара псина старая уже, шерсть как на валенках, вот и валяется в жару, как валенок, не подымешь, ты ночью попробуй… И попробую… Или кого помоложе дедова валенка… И попробую! Вот тебя и попробую щас!
Курц вдруг обхватил вдруг подмышкой ближайшую ветку и, освободив таким образом руки, соорудил пальцами замысловатую пятиугольную фигуру и шумно дунул сквозь нее в лицо Эрвину.
— Держи, щекастый! Водой умойся — бородавками покройся…
Кривощекий Эрвин испуганно шарахнулся куда-то вглубь листвяной зелени и, признавая поражение — надломил ветку, прильнул фурункулом к обнажившейся древесной мякоти. Это был охранительный ритуал, хотя и самый слабый — свежее дерево берегло лишь от неопытных болтунов.
— А… сгинул? — торжествующе сказал Курц. — Говорю, этих псов никто не приболтает…
— Лентяй-коровник приболтал бы… — теперь голос Эрвина звучал почти подобострастно.
Курц покрутился, раскачиваясь на ветке, потом нехотя кивнул.
— Да, Лентяй-коровник — тот смог бы… Хочешь его на вылазку позвать? Ну, иди — зови… Он и тебя заодно приболтает — сам перед ним штаны спустишь!
— А ну, хватит каркать… — снова напустился на них Луций. — Расселись, как две вороны. За улицей секи — кому сказано!
Эти псы не нравились ему совершенно. Порывистые и злые. С мокрыми, как у Эрвина, погаными мордами и злобным норовом Курца.
Действительно, бесноватые.
— Может их прикормить, а? — спросил Эрвин. — Или жменю сварить… на сон-траве? Луц, слышь… Я — маленько умею…
— Они твою жменю и нюхать не станут, — снова зафыркал на него Курц. — Они ж — сытые… от пуза жрут, вон как бока трясутся. Их же, наверняка, костями кормят и мясной похлебкой. Секи, как шерсть у них блестит. Или ты им мяса сваришь? — он повернулся к Эрвину. — А, Кривощекий? У тебя, может, мясо есть?
Эрвин только вздохнул с сожалением. Мяса у него не было.
Они снова уставились на двор — на каменный амбар с дубовым полукругом ворот, на забранные решётками окна нижнего этажа. На крытые рогожей телеги в углу. На рыхлую мешковину тюков — с вожделением… Ещё раз — с ненавистью — на метущихся туда-сюда собак. Потом Луций разочарованно помотал головой и показал вниз.
— Ладно. Подумать надо… Валим, пока не замели!
Друг за другом они соскользнули с дерева на затоптанную мостовую.
Полудня ещё не было, но солнце уже взошло высоко — вспышками било по глазам сквозь дырявую крону. Сверкал с дороги булыжник — самыми верхушками. Всё остальное тонуло в пыли. Отчётливо выделялся в ней отпечаток тележного колеса. Каменный забор теперь возвышался над их головами, сгущая под собой горячую тень. Дальний угол его тонул в душном мареве. Там, среди серых, как дорога, лопухов, ковыряла лапой чья-то курица, выставив напоказ ощипанный, обваренный солнцем зад.
Надменные ворота глотали наезженную колею. Железные буквы на кованой дуге вывески венчали их — как жестяной убор богатой старой невесты.
Кривощёкий Эрвин даже сплюнул от досады… будто всерьёз рассчитывал поживиться у того воза прямо сейчас.
Потом подгрёб ногой свежий лошадиный шматок.
— Хоть ворота ему измажем, что ли? — полувопросительно сказал он.
Луций пожал плечами и молча зашагал прочь. Насупленный Курц тут же прилепился рядом, едва не подпирая его собой, будто он забор, готовый вот-вот завалиться. Солнце лупило так, что Луций зажмурился на ходу. Но пекло и через закрытые веки. Липкий ручеёк змейкой прокрался по спине, как раз между лопатками.
Почему-то ему сразу вспомнилось, каким обширным пятном мокрели тряпки на спине бабки Фриды, жены старого Линча, когда та ждала выстрела, придерживаясь за створку.
Течёт, прям как со старого деда, — раздражённо подумал он, невольно заводясь от этого воспоминания.
Тряхнул головой — полетели кругом мелкие солёные брызги. Скользкий запах мыловарни с той стороны оврага затекал в ноздри. А на этой — пахло сухими дровами и сухим же навозом, лошадиным потом и горячими кирпичами. Они свернули в короткий боковой проулок и пошли от Купеческой улицы на Ямщиковскую — потянулись хрупкие, словно сотканные из деревянной паутины, заборы. Дровяники наползали друг на друга. Во дворах сушилось на веревках серое твёрдое бельё.
— Вот палит… — сказал Курц, стреляя в солнце соплёй с пальца. — Слышь, Луц… можно к реке сбегать. Вода до дна прогрелась — вдруг всплывёт кто-нибудь?
Он обернулся к догонявшему их Эрвину: