А пока, я обещал Ире вернуться и вышел из дома с пакетом с озона, закрыв за собой дверь. Вызывать такси было бессмысленно — город встал. Пробки душили Елизаровых и Шевченко, выплёскиваясь на все соседние улицы. Я посмотрел на этот металлический затор и решил, что мои ноги надёжнее.
Шел пешком по трамвайным рельсам, по тропкам вдоль железных дорог. Здесь было тихо, только гравий хрустел под подошвой и изредка вдалеке гудел товарняк. Заборы, облезлые гаражи, запах травы, той которая снится космонавту, а не той которая мерещится торчку. Всё это успокаивало, или может я уже сплю на ходу.
Этот путь был короче и прямее, чем все объезды на машине. Да и кататься по городу на Бэхе на второй день после ликвидации такое себе. Путь вёл меня прямо к той, которая стирала мои вещи от крови и нет-нет да готовила мне еду. К моему островку тишины в этом неспокойном мире. Вся дорога заняла от силы полчаса.
Прибыв к Ире, я первым делом залез в душ. Горячая вода смывала не столько грязь, сколько налёт прошедших суток. И тут случилось маленькое чудо: дверь приоткрылась, и она зашла ко мне. Без слов, просто прижалась спиной к моей груди, и мы стояли так под струями, смывая с себя всё лишнее, что накопилось снаружи. Это был лучший массаж для души, какой только можно представить.
А после душа, мы отправились досыпать. Её постель пахла чистотой и её собственным, едва уловимым ароматом. Я обнял её, уткнулся лицом в волосы, и сон накрыл меня с головой.
Сон навалился тяжёлым, мутным покрывалом, словно это был не отдых, а продолжение службы. Я шёл по длинному коридору с голыми бетонными стенами, окрашенными в унылый, больничный зелёный цвет. Под ногами хрустел песок и осколки штукатурки. Где-то вдали капала вода, эхо разносило каждый звук по этому подземному лабиринту.
На мне был тот же чёрный спортивный костюм, тот же бронежилет, отдавливающий плечи, и та же балаклава, от которой собственное дыхание казалось чужим и горячим. В руке — привычная тяжесть «Стечкина». Я шёл на новое задание. Очередное. Сотое? Двухсотое? Счёт давно потерян. Я прожил и прослужил более двадцати лет я ликвидатор ветеран, самый опытный и самый успешный на дворе 2045 год.
Дверь в конце коридора была единственным источником иного света — из-под неё струился холодный, синеватый отсвет. Я, не замедляя шага, с разгона высадил её пинком рядом с замком. Дерево треснуло, и створки с грохотом распахнулись.
И я замер.
Комната огромная, как ангар, словно белый куб. Где пол устлан — а ровным слоем банкнот, идеальным слоем хрустящих новеньких купюр. Они лежали, как осенние листья в безветренный день, покрывая каждый сантиметр. А поверх них, в безупречном порядке, были разложены десятки разноцветных воздушных шариков. Алые, изумрудные, лимонные, бирюзовые. Они не двигались, застыв, как нелепые грибы, выросшие на денежной почве.
Свет лился откуда-то сверху, выхватывая неестественную чистоту этого места. Не было ни пыли, ни теней, только это мертвенное, музейное великолепие. И в центре, на островке среди шаров и денег, стояла одинокая серая тумба, похожая на школьную парту. На ней лежала картонная папка.
А на стене прямо напротив, от пола до потолка, растеклась надпись. Не краской, а именно той тёмной, почти бурой кровью, которая густеет на воздухе. Буквы были корявыми, неровными, будто кто-то выводил их по бетону трясущейся рукой:
«ПОЗДРАВЛЯЕМ. ТЫ УБИЛ ВСЕХ ВРАГОВ РОДИНЫ. ВСЕХ, КРОМЕ ОДНОГО»
Тишина в комнате была абсолютной, звонкой. Даже моё дыхание под балаклавой казалось непозволительно громким.
«Всех, кроме одного», — эхом отозвалось в голове. Ирония была тоньше лезвия и горче полыни. Так вот он, конец пути. Последний враг. Логичный, неизбежный, как уравнение, где все переменные, кроме одной, давно решены.
Шарики поскрипывали под ботинками, а купюры шелестели от моих шагов к папке. Я не спускал с неё взгляд, ствол «Стечкина» двигался вместе с линией взгляда, выискивая в стерильном пространстве хоть какую-то угрозу. Но угроз не было. О да, я хорошо поработал в своей второй жизни.
Подойдя к тумбе, я увидел, что обложка перечёркнута жирным красным крестом. Я положил оружие на постамент и взяв папку открыл её левой рукой.
Первая страница. Знакомый шрифт, знакомый лаконизм:
ЛИКВИДИРОВАТЬ
Ниже — моя собственная фотография. Служебная, с угрюмым лицом и усталыми глазами. А под ней:
КУЗНЕЦОВ ВЯЧЕСЛАВ ИГОРЕВИЧ
ОБОСНОВАНИЕ ПРИГОВОРА: Опасен для общества. Не найдёт себя в новом счастливом Русском мире. Неподконтролен. Неисправим.
ПРИГОВОР: Ликвидировать в течение часа с момента получения задачи.
Внизу стояли цифры: номер приказа, дата. Сегодняшнее число.
Я оторвал взгляд от бумаги и посмотрел на стену с кровавой надписью. Потом на море безликих, ярких шариков. Потом на свои руки в чёрных перчатках.
И в этой абсолютной, бредовой тишине я рассмеялся. Тихим, беззвучным смехом. Смеялся над абсурдом, над идеальной логикой системы, которая, как пожиратель, в конце концов должна съесть сама себя. Над тем, что последним врагом Родины оказался её же самый исправный инструмент.
«Новый счастливый Русский мир», — прошипел я про себя, глядя на это ковёр денег и праздничных шаров. — «Красиво, блядь, придумали».
Я захлопнул папку. Звук был неожиданно громким, словно выстрел. Я развернулся и пошёл обратно к выходу, оставляя на идеальном слое купюр грязные следы от своих подошв.
Задание получено.
Остался один час.
Интересно сколько ликвидаторов за мной пошлют если сейчас я повешу скворечник?
Но не успел я выйти, как кто-то положил на моё плечо свою руку и я резко обернулся, готовясь разрядить ему в пузо снизу вверх очередь из Стечикна. Они знали какой будет мой ответ…
Глава 23
Сильным обещаны
Я развернулся быстрее, чем когда-либо, но боль уже прорезала мою бочину, однако я уже жал на спуск, стреляя от бедра, снизу вверх, куда-то в грудную клетку тому, кого я даже не успел рассмотреть.
— Эй! — произнесла Ира с обеспокоенностью и заботой, когда я вскочил с постели и, уткнув в её живот ладонь, несколько раз нажал на невидимый спусковой крючок невидимого пистолета. — Ты что-то невнятное говорил, во сне.
— … — выдохнул я носом. — Ты права, это просто плохой сон.