Уже в темноте они на машине Лейбермана достигли станции Бронницы. Был обычный вечер. Подоспела электричка, народ высыпал на платформу, торопясь на автобусы до города. Они промчались мимо, добрались до зеленых бытовок.
— Здесь Петрыкин обитает, — указал Вениамин. — Но ждать его мы будем возле тупика.
Они дожидались таинственного свидетеля почти полтора часа, поведав Лейберману свои новости. Вениамин же подробно рассказал им о свидании с Машей в можайском СИЗО:
— Она молодец. Не сломлена. Напугана и подавлена обстановкой в «настоящей тюрьме», но не сломлена, — повторил он. — Я ее убеждал: никаких ложных признаний в убийстве Матвеева и самооговоров, что бы следователь ни предлагал взамен: домашний арест, минимальный срок наказания, — никаких сделок со следствием. Все это коварство, уловки, срок ей никто не скостит и под домашний арест не выпустят по столь суровой, 105-й статье. И даже если ей начнут грозить и запугивать ее, она не должна поддаваться на провокации. Она ни в чем не виновна, в этом ее сила и правда. Ей надо лишь набраться терпения и верить во всем мне, ее адвокату, и вам, ее друзьям и защитникам.
Петрыкин все не появлялся. Клавдий уже посчитал затею со свидетелем гиблой. Но вдруг в самый острый момент его безнадежного отчаяния в скупом свете фонаря возникла из тьмы нескладная фигура. Человек в замызганной брезентовой куртке с оранжевыми полосами (подобные выдают рабочим на стройке и дворникам) с тяжелым рюкзаком и двумя пластиковыми ведрами в обеих руках неспешно брел вдоль путей. Он находился в том самом месте, где тепловоз переехал тело Дмитрия Матвеева. А затем повернул направо, двигаясь в сторону от железнодорожного полотна.
Клавдий и Макар бесшумно покинули машину, выждали немного, давая Петрыкину фору, и двинулись в темноту. Клавдий внутренне готовился не к дружескому трепу, нет, к суровой беседе, даже с рукоприкладством, если оно помогло бы выбить необходимую информацию из Петрыкина. Да у него просто кулаки чесались двинуть Петрыкина в морду за его ложный донос на Машу в полицию!
— Куть-куть-куть! Кис-кис… куть-куть…
Хрипловатый пропитой голос, исполненный беспредельной нежности.
Фонарь. А в его лучах…
Клавдий и Макар застыли в изумлении. Петрыкин был на расстоянии удара от них. Занятый делом, он даже не услышал их шаги. Извлекал из кармана грязной рабочей куртки газеты, рвал их и раскладывал на земле. Большой ложкой из ведер черпал месиво, пахнущее мясом, а другое — рыбой. Гречка пополам с макаронами по-флотски, пшенка с тушенкой, хвосты сырой и вареной рыбы, куриные кости.
— Куть-куть… кис-кис! — звал он в темноту.
Из мрака, из окрестных кустов, из отверстий ржавых водопроводных труб, валявшихся на пустыре, выползала на зов орда крошечных существ. Котята, щенки… Их было несколько десятков. Появились из тьмы взрослые кошки с горящими глазами. Приковыляла на трех лапах тощая, похожая на скелет сука с отвислыми сосцами, а за ней клубком катились шесть разномастных щенят. Вся орда алчно кинулась к корму, положенному на газеты, кормушки Петрыкин расположил на пустыре на отдалении друг от друга.
— Всем, всем хватит! Много всего сегодня притаранил вам, — нежно увещевал он живность — та урчала, пищала, тявкала, гавкала, шипела друг на друга, толкаясь, жадно глотая все подряд с газет.
— Привет, кормилец! — поздоровался Макар. Он сам готовился к чему угодно, но волонтерство Петрыкина сразило его наповал.
— Здоровеньки булы, — Петрыкин обернулся, окинул их взором. Мужик за пятьдесят — явно сильно пьющий, опустившийся, но излучающий доброту — почти детскую, блаженную, подобно святым, благословляющим львов во рву и кормящих с рук ворон и стервятников, проповедуя падальщикам о благодати.
— Все твои они? — Клавдий осторожно приблизился к мяукающей, тявкающей обжористой мелюзге — не наступить бы кому-то на микроскопический хвостик.
— Ага, — светло улыбнулся Петрыкин, открывая молнию рюкзака. — Ничьи. Выходит, мои. Кормил их и кормить буду. И никто мне не запретит. А ежели какая-то живодерская мразь придет их сюда отлавливать, а потом жизни лишать на мыло, возьму дубину и… Эх, дубинушка, ухнем! Хату бы имел — забрал бы всех бездомышей скопом к себе с улицы. Но нет у меня собственной хаты… Живу сам в скворечнике на птичьих правах. И хожу сюда постоянно их кормить.
— А жратву где берешь? — спросил Клавдий. На его глазах Петрыкин начал вытаскивать из набитого рюкзака коробочки с йогуртами, сметаной, упаковку молока, извлек большую пластиковую миску и налил в нее молоко, словно в таз.
Часть живности мгновенно переместилась к молоку, урча и подвывая от жадности.
— Везде, где дают, по сусекам мету. Люди меня знают и питомцев-бездомышей жалеют. В магазине специально оставляют для меня просроченную молочку, а в двух кафе для дальнобойщиков собирают объедки с тарелок в ведра и в холодильник прячут до моего прихода. А некоторые сами на свои деньги корм покупают и мне отдают, сюда на пустырь опасаются ходить. Днем-то здесь шумно от ремонта дороги, кошарики прячутся, боятся людей. А как солнышко заходит, шум стихает, они все и сползаются покушать. Откуда вы такие чумазые взялись? — благосклонно осведомился Петрыкин, опускаясь на груду кирпичей.
— Издалече. На товарняке поневоле прокатились, — ответил Клавдий, тоже усаживаясь на землю по-турецки. — А нам пожрать чего-нибудь не найдется у тебя? Сутки мы без еды.
— Видок у вас адский. Нельзя себя запускать. Я тоже порой на улице сплю, но гигиену соблюдаю, — назидательно заявил Петрыкин, роясь в рюкзаке. — Вы молодые. Сейчас лето. В реке искупались бы. Или на заправке в туалете умылись. А то сунетесь подработку искать здесь, кто вас, вонючих да грязных, возьмет?
Он достал из рюкзака две упаковки с лапшой в соусе. Одну всучил Макару, вторую передал Клавдию.
— Чай, не отравитесь, — пообещал он. — С макарон вроде не дрищут.
Макар вскрыл упаковку, прямо руками начал есть лапшу в липком соусе. Итак, контакт установлен, теперь движемся к главной цели. Клавдий извлек из кармана спортивных штанов бутылку джина — припасенный гифт. Открыл и передал бутыль в знак благодарности за угощение Петрыкину. Тот вздохнул почти обреченно, но лицо его вновь просветлело, он приложился к бутылке.
— Дорогущий, зараза. — Он глянул на этикетку. — Где оторвали?
— Есть разница? — философски ответил Клавдий. — Ну краденый. Пей, угощайся.