Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

Кривоватые улочки сходятся на окраине Кешкенда в узкую каменистую дорогу, которая, петляя меж гор и ущелий, связывает Кешкенд с Ереваном. Вдоль обочины, точно стражники, замерли чахлые деревца и кусты, томящиеся по влаге. Дорога вихляет между отрогов скал, таинственных пещер, скатываясь в глубокие пропасти и нигде не сбиваясь в безмолвном лабиринте Вайоц дзора [1].

После заката здесь объявляются хищные звери и обнюхивают следы путников. А в полутемных лачугах Кешкенда вспоминают тех, кто ушел по той самой дороге и больше не вернулся.

По этой дороге и добралась однажды весть до Кешкенда: «Люди обезумели, скоро разрушат старый мир до основания, чтобы построить новый...» Из уст в уста, из дома в дом полетела новость. «Настал конец света...» Слушали деревенские умники и поддакивали: «Нагрянул конец... Да не новость это... Про то еще в Библии писано...»

Кешкенд... Прямо в центре села расположилась гарнизонная конюшня. Возле ее входа высунулся из земли ноздреватый каменный обломок. Люди так часто садились на него, что верх камня истерся, отшлифовался. Вот на него-то и уселся, закинув ногу на ногу, конюх Варос, худощавый селянин лет тридцати пяти. На узколобом лице его с миндалевидными глазами выделяется внушительный нос. На Варосе потрепанная шинель и разбитые трехи [2], зато в руке роскошная серебряная трубка. Он достал из кожаного кисета табак, набил трубку и придавил большим пальцем.

Долго курил Варос и раздумывал: «Это хорошо, что развалился старый мир. Туда ему и дорога... Но каким будет новый?..»

Со старым миром у Вароса свои счеты. Он безземельный, но еще куда ни шло. Правое ухо Вароса длиннее девою. Проклятое ухо отзывалось на веселье и грусть, шевелилось и будто вытягивалось еще больше, что вызывало у людей безудержный смех. Варос считал это одним из огрехов старою мира. Ему казалось, что над его руинами можно будет захоронить и эту насмешку природы.

Попыхивая трубкой, Варос воображал новый мир: некое отдаленное селение с домом на окраине, во дворе — телега, в телеге — соха, в хлеву — коровы, овцы, пара упряжных волов и... стройный вороной скакун.

Варос был убежден, что его дети пойдут лицом в мать. Он искренне верил в это, потому и воззрился на самую красивую женщину села. Она вдова. Мужа ее убили при невыясненных обстоятельствах. Именно ее и представлял Варос хозяйкой своего воображаемою дома, а рядом с ней — семерых сыновей, семерых чудесных крепышей. «Пусть посмеет теперь кто-нибудь сказать: «Шевельни-ка ухом, Варос, поглядим...» Я им шевельну...»

Замечтался Варос и очнулся от скрипа сапог. В его сторону шел переводчик гарнизонного штаба Овик Тиранян. Варос поднялся ему навстречу с трубкой в руке, а кисет остался на камне. Переводчик был тонколицым парнем лет двадцати пяти. Он нагнулся, взял кисет и понюхал табак.

— Хороший. Втихомолку покуриваешь? — улыбнулся Овик.

Он протянул кисет Варосу, и тот понял, что не ради разговора о табаке добрался до конюшни штабист.

— Ваше благородие, хорош или плох, да только осталось ею две щепотки. — Он глубоко вздохнул и сунул кисет в карман. — Прямо не знаю, что и делать, когда кончится.

— Научись воевать. За один такой кисет аскеры с тебя шкуру бы содрали.

— Содрали бы, еще как содрали, ваше благородие, с этих нечестивцев станется.

— Твое место на плацу, а ты за бабами гоняешься. — Овик вынул из кармана нить бусин. — Возьми.

— Спасибо, ваше благородие. — Варос протянул руку, и бусины скользнули в карман. — У тебя не хватает пуговицы на рубахе. — С такой же поспешностью он вынул из кисета желтую пуговицу. — Возьми, как раз подойдет.

Овик пуговицу взял, сунул в нагрудный карман. Варос лукаво улыбнулся и похлопал по своему животу.

Переводчику и без слов было ясно, на что намекает конюх.

— Обойдешься, — сказал он.

Для Сето все равно: рухнет старый мир или все останется незыблемым. Остерегался он равно и богача, и бедняка, и сильного, и слабою. Он всем, кто ни скажет, готов услужить.

Самым сильным человеком Кешкенда был Сето, саженною роста, с крупными бугристыми плечами и руками точно бревна. О нем среди крестьян ходила шутка: утомится Сето в пути, лошадь взваливает его на себя, устанет лошадь — Сето взваливает ее на себя. Кому не лень прослыть храбрецом, публично дает Сето оплеуху, но тот и бровью не поведет. Он боится ножа, который прячут в потайных карманах. Усаживается Сето на первый попавшийся камень и копошится в памяти, прикидывая, за что получил затрещину. И все же он доволен и собой и миром.

Был Сето церковным звонарем. В 1918‑м призвали его в армию. Воинскую службу нес он ревностно, беспрекословно подчиняясь и офицерам и солдатам. Каталось, ничем его не пронять. Но беда не заставила ждать: получил однажды Сето письмо в конверте, запечатанное сургучом. Как-то соседке его прислали открытку, и выяснилось, что национальный совет [3] требует с нее дополнительный налог. А тут письмо в конверте, да еще с печатью!..

С письмом в кармане бродил Cето по улочкам Кешкенда и раздумывал: «Кого бы попросить, чтобы прочитали? Грамотеев на селе много, только их как раз и следует остерегаться».

Кешкенд... Дома местами лепятся друг к другу, местами рассыпаны врозь. Козырьки земляных кровель грузно опираются о кривые балконные сваи.

Древен Кешкенд. В туманных далях прошлого скрыто его начало. В двух верстах от Кешкенда находится Ортакенд. Это — исторический Гладзор, прекрасное поселение при первом армянском университете. Некогда оттуда источался луч высокого разума, там создавались песни, украшались орнаментами и миниатюрами книги и армянин воздавал молитвы о вечности бытия. Варвары разрушили сооружения, переименовали местность, горы, ущелья, сады. И древний Егегнадзор стал называться Кешкендом, гора Гиж — Далий-тана, Вайоц дзор Даралагязом. От Гладзорского университета сохранились лишь руины и древние легенды.

Крестьянки еще верили, что в последний день великого поста нужно в тонирной [4], как раз под ердыком [5], поставить таз с мукой, потому что в ночной темени сюда спускается святой Саргис на огненном скакуне, несется по дворам, благословляя правоверных. Свидетельство тому — следы копыт, вдавленные в муку.

Тут еще хранят