— Я не пришла нарушать твой покой, — сказала Елена, стараясь говорить твёрдо. — Я лишь прохожу.
— Но сам проход через священное пространство — уже нарушение, — парировал леший. — Ты дышишь его воздухом, ступаешь по его земле, нарушаешь его тишину. За всё это положена плата. Испокон веков.
Он протянул руку. Пальцы, покрытые узорчатой, как у ящерицы, корой, были длинными и цепкими.
— Заплати дань.
— Какую? — Елена почувствовала, как у неё похолодели пальцы.
— То, что делает тебя человеком. То, из чего соткана твоя душа. Воспоминание.
— Почему именно воспоминание? — в её голосе прозвучала почти что обида. — Почему не хлеб, не соль, не монету? Я готова отдать что угодно!
Домовой, молчавший до этого, вдруг зашептал прямо у неё за спиной, словно опасаясь перебивать хозяина леса:
— Потому что лес — не торговец на базаре. Он — верховный судья баланса. Каждый, кто берёт у леса что-либо — будь то безопасный путь, защиту от зверей или тайное знание, — должен отдать что-то столь же ценное. Часть своей сущности. Воспоминание — это не просто картинка в голове. Это квинтэссенция прожитого момента, энергия жизни, отлитая в форму чувства. Отдавая его, ты доказываешь, что ценишь дар леса больше, чем свой собственный внутренний мир. И тогда он признает в тебе свою. Ибо что есть лес, как не гигантская, живая память земли?
Леший медленно кивнул, подтверждая слова домового.
— Я не забираю его навсегда, с тем чтобы ты страдала, — сказал он, и в его скрипучем голосе впервые прозвучали нотки чего-то, похожего на снисхождение. — Я беру его на хранение. В сундук из чёрной ольхи, что стоит в моей самой глубокой чащобе. Если настанет день, когда ты завершишь свой путь и захочешь снова стать тем, кем была, — приходи. И оно будет тебя ждать. Но знай: пока ты движешься вперёд, пока несешь своё бремя, этот груз тебе лишь мешает.
Елена закрыла глаза. Перед ней, как в кино, с болезненной чёткостью развернулась та самая сцена. Три года. Темнота. Вой ветра. Пристальные, незнакомые глаза в кустах. Паника, сжимающая грудь как птицу в клетке. Холод земли, впитывающийся через тонкое платьице в колени. Запах мокрого мха и своего собственного, детского, животного страха. И та самая, отравляющая душу мысль: «Меня не ищут. Я никому не нужна. Я одна».
Этот страх стал её вечным спутником. Он шептал ей на ухо в школьном коридоре, когда одноклассники собирались кучками без неё. Он усмехался в тишине общежития, когда за стеной смеялись чужие голоса. Он заставлял её чувствовать себя лишней на студенческих вечеринках, неловкой на лекциях, где все казались такими уверенными. Даже в кругу людей она всегда ощущала невидимую стену, чувствовала себя брошенной ещё в том, трёхлетнем возрасте.
Это воспоминание было её крестом и её якорем. Оно не давало ей забыть, что такое боль, но и не позволяло по-настоящему довериться миру.
— Я отдам это, — тихо, но чётко сказала Елена.
— Ты уверена? — спросил леший, и в его глазах мелькнул интерес. — Без него ты станешь сильнее. Твой шаг будет твёрже, а рука — не дрогнет перед врагом. Но часть твоего человечества, та, что способна на простую, детскую слабость, умрёт. И ты станешь… одинокой.
— Я и так уже одинока, — горько улыбнулась Елена. — Может, так будет даже легче.
Леший не стал спорить. Он снова поднял свою корявую руку и медленно, почти с нежностью, коснулся её лба, прямо над переносицей.
И воспоминание ушло.
Это было не похоже на боль. Не было и чувства потери, как при расставании с дорогой вещью. Это было… освобождение. Как если бы из заложенного носа вдруг хлынул воздух. Как если бы с души сняли тяжёлый, мокрый плащ, который она таскала на себе, сама того не осознавая.
На мгновение в её сознании воцарилась пустота. Глубокая, бездонная, как колодец, уходящий в самое нутро земли. А затем пришла лёгкость. Не радостная, а странная, отрешённая.
И тут же последовало физическое изменение. Её левая рука, которая с того самого детского дня подрагивала в моменты волнения, вдруг успокоилась. Дрожь, ставшая частью её, исчезла. А когда она посмотрела на своё отражение в ледяном стекле фонаря, то увидела, что в её серых, почти прозрачных глазах появился янтарный отсвет, тот самый, что был у бабушки Евдокии в минуты крайнего сосредоточения.
— Ты стала… иной, — прошептал домовой, и в его голосе слышалась и тревога, и восхищение. — Более… прозрачной. Как лёд на глубине. Виднее, что внутри, но и твёрже.
— Теперь лес знает тебя, — провозгласил леший, опуская руку. — И не собьёт с тропы, не напустит на тебя дурман, не тронет тебя его дети-звери. Пока ты на его земле, ты под его защитой. Но клятву помни: если пойдёшь с ложью в сердце, с чёрным, корыстным умыслом — он заведёт тебя в трясину, из которой нет возврата.
Он замолчал, изучая её. Потом, тише, так, что слова его были похожи на шелест листвы, добавил:
— Империя твоя думает, что лёд — это и есть порядок. Хан, что идёт с юга, верит, что огонь — синоним свободы. Оба слепы. Лёд без весеннего таяния — это не зима, это смерть. Огонь, что не оставляет после себя пепла для нового урожая, — это не очищение, это пустота. Ты, дитя, стоящая меж двух этих зол, должна отыскать третий путь. Не льда и не огня. А жизни.
Елена кивнула. Впервые до неё дошло с такой ясностью: главный конфликт — не между Империей и Ханом, не между севером и югом. Конфликт — в нарушении изначального баланса. И её миссия — не выбрать сторону, а восстановить равновесие.
Леший сунул руку в складки своего мохового «кафтана» и извлёк оттуда ветку ольхи. Она была живой, гибкой, с набухшими, готовыми лопнуть почками.
— Ольха — не просто дерево, — сказал он, протягивая ей ветвь. — Она — хранительница всех границ. Растёт на стыке стихий: у самой воды, но корнями цепко держится за землю; в чаще леса, но ветвями тянется к открытому небу. Древесина её не гниёт в воде — как не гниёт в веках память твоего рода. Сок её может остановить кровь — как лёд может остановить боль. Бусины, выточенные из ольхи, отваживают духов тьмы. А ветвь, взятая с благословения леса, — это проводник. Между Явью, что видима глазу, и Навью, что скрыта от большинства. Возьми. И пусть ведёт тебя не к трону, а к истине.
Елена взяла ветку. Та была прохладной, но не ледяной, и в ней отзывалась ровная, слабая пульсация,