— Ты видела Вологду. Ты видела, как лёд останавливает жизнь, превращая ее в вечный памятник самой себе. А теперь взгляни туда, откуда я пришел.
Он поднял свой жезл. Синее пламя вспыхнуло ярче, и в поднимающемся от углей паре между ними заколебались, проступили видения. Елена увидела выжженные, потрескавшиеся поля, уходящие до горизонта. Увидела русла рек — не наполненные водой, а глубокие, зияющие трещины в иссохшей земле. Увидела черные, обугленные скелеты деревень, и на их фоне — женщину, держащую на руках ребенка. Кожа младенца была сухой и полупрозрачной, как старый пергамент, его глаза закрыты, губы растрескались от жажды.
— Твой лёд высасывает жизнь из нас, — голос Следопыта прозвучал с новой, жуткой силой. — Каждая снежинка, что ложится на стены Кремля, каждая сосулька на его башнях — это чья-то не пролитая слеза, чья-то последняя капля влаги, украденная у моей земли. У земли, которая горит.
Елена пошатнулась. Она не просто видела эти образы — она чувствовала их. Чувствовала сквозь лед в своих собственных жилах, сквозь магию, что стала частью ее. Это была не чужая, абстрактная боль. Это была боль, в которой была и ее вина. Вина ее рода, ее наследия.
— Я… я не хотела этого, — прошептала она, и голос ее дрогнул.
— Но ты несешь в себе этот лёд. А значит, несешь и ответственность за него.
Он опустил жезл, и видения растаяли. Синее пламя снова затанцевало на кончике его посоха.
— Уйди, Ветрова. Вернись в свой Архангельск, к своим замёрзшим рекам. Позволь льду остаться там, где он родился, в своем логове. Иначе… — он сделал паузу, и в его безликой тени что-то напряглось, — иначе я выжгу все дотла. Чтобы спасти от вашего порядка хоть горсть пепла, из которого еще может что-то прорасти.
Елена медленно поднялась на ноги. Не от страха, не порывисто, а с той самой новой, обретенной твердостью. Движение ее было плавным и полным достоинства.
— Я не из тех, кого можно запугать, — сказала она, и в ее серых глазах вспыхнул тот самый янтарный отсвет. — Ты говоришь с памятью. А память… память не горит. Она может тлеть, может быть погребена, но ее нельзя уничтожить огнем.
Она подняла руку с перстнем. И на этот раз лед пришел не как слепая, неконтролируемая волна страха, как это было в поезде. Он пришел по зову. Осознанно. Как продолжение ее воли. Морозный вихрь вырвался из ее ладони, но он не атаковал Следопыта. Он встретил его синее пламя, обволок его, вступил с ним в сложный, немой танец.
Синий огонь зашипел, лед затрещал, и в клубах пара, рожденного от их столкновения, снова замелькали образы. Но теперь это были не картины с одной стороны. Это был диалог. Елена увидела замерзших, как статуи, детей в северной деревне. Увидела свою прабабку Марию, плачущую у холодных вод Байкала. Увидела Императрицу Ксению, целующую Скипетр с отчаянием матери, прижимающей к груди мертвого ребенка.
— Чувствуешь? — прошептала Елена, и ее слова прозвучали сквозь гул стихий. — Мы оба служим боли. Ты — боли юга, я — боли севера. Но разве боль должна порождать только новую боль? Разве она не может стать мостом?
Следопыт смотрел на нее. Его угольные глаза, всегда полные лишь безразличной ярости, теперь выражали нечто иное. Глубокое, неподдельное удивление.
— Ты… ты понимаешь, — произнес он, и его скрипучий голос потерял свою металлическую твердость.
— Я слушаю, — просто ответила Елена.
И лед начал отступать. Не потому, что его сила иссякла, и не потому, что пламя оказалось сильнее. Он отступил по ее воле. По выбору.
Следопыт медленно опустил свой жезл. Синее пламя на его конце померкло, стало совсем маленьким и спокойным.
— Ты сильнее, чем я думал, — сказал он. — Но помни, Ветрова: сила, лишенная мудрости, — это тот же огонь. Слепой и всепожирающий.
Он отступил на шаг, и его фигура начала таять, растворяться в ночной темноте.
— Это не конец нашей встречи. Это — предупреждение. И приглашение.
И он исчез. На том месте, где он стоял, на притоптанном снегу, остался лишь один след. Но это был не след сапога. Это был четкий, будто выжженный углем, отпечаток в форме человеческого сердца.
— Он не метит тебя, — тихо сказал домовой, выбравшись из рюкзака. — Он… оставил тебе знак. Просьбу. Понять их. Понять нас всех.
Елена опустилась у костра на колени. В груди у нее не было ликования от победы. Не было и страха. Была лишь огромная, давящая тяжесть. Тяжесть понимания, тяжесть ответственности, которая оказалась куда страшнее простого бегства.
— Что теперь? — спросила она, глядя на тлеющие угли.
— Теперь, — ответил домовой, — встреча. Настоящая.
Из-за ствола сосны, у корней которой она устроила свой лагерь, вышел человек.
Он был высоким, почти на голову выше Елены, но держался с такой естественной, ненатянутой скромностью, что не казался громоздким или угрожающим. Его шинель, когда-то бывшая формой морозника, была поношена до дыр, с выцветшими местами, где когда-то были погоны и нашивки. Ткань, серебристо-серая, была пропитана воском для защиты от влаги. На поясе висел простой, добротный нож в ножнах из полированной оленьей кости, но никакого другого оружия видно не было. На его груди, поверх толстого свитера, висел тот самый амулет Сварога.
Его лицо было овальным, со скулами, резко очерченными северными ветрами. Кожа — смуглой от постоянного пребывания на солнце и морозе, с сетью мелких морщинок у глаз, говорящих не столько о возрасте, сколько о привычке всматриваться в даль. Через левую бровь шел тонкий, почти незаметный шрам. Короткая, неаккуратно подстриженная борода цвета темного меда была тронута проседью на висках — сединой не лет, а пережитой боли.
Но больше всего Елену поразили его глаза. Серо-зеленые, цвета мха на замшелом камне после дождя. В них не было ни злобы, ни подобострастия, ни ложной надежды. Была лишь усталая, кристальная ясность. И в самой их глубине — слабый янтарный отсвет, почти такой же, как появился недавно у нее самой.
Он остановился в трех шагах от нее, не пытаясь приблизиться и не делая угрожающих жестов.
— Ты Елена Ветрова? — спросил он. Голос у него был низким, с легкой, приятной хрипотцой, будто от долгого молчания или от холодного воздуха.
— Да, — кивнула она. — А ты — Данила.
Он в ответ лишь кивнул, его движения были плавными, экономичными, выверенными — движения человека, который знает цену каждому жесту и каждому слову, привыкшего полагаться на себя в глухой тайге.
— Я видел, как ты разговаривала с ним, — сказал