Елена почувствовала, как холод Башни стал ещё холоднее, как если бы Башня сама слушала и содрогалась от услышанного.
— Охота? — спросила она, и слово выбежало из её рта, как раненое животное.
— На кочевников, — ответил Буран, и его голос был очень тихим. — На людей, которые жили на земле, которую Ксения считала России. Охота на не православных, на нехристиан, на тех, кто не подчиняется. Охота, которая длилась две луны. Охота, которая убила триста человек.
Ворон повернулся к ней.
Его жёлтые глаза горели болью.
— Они убили её брата, Елена. Они убили Даниэля, первого сына Айгуль, первого сына Хана. Мальчика, которому было четырнадцать лет. Четырнадцать. Возраст, когда ты только начинаешь становиться собой, когда жизнь только начинается. Убили его, потому что он был кочевником. Убили его, потому что он не носил крест. Убили его, потому что Ксения хотела отправить сообщение. Сообщение о том, что порядок держится на крови, что границы держатся на смерти иноземцев.
Елена почувствовала, как что-то внутри неё разламывается.
Мальчик. Четырнадцать лет. Это был возраст, когда мальчик становится мужчиной, когда у него впервые появляются мечты о том, кем он станет, что будет делать, как будет жить. Четырнадцать лет. Не двадцать, не тридцать, не восемьдесят. Четырнадцать.
— Рассказывай, — сказала Елена. — Рассказывай, как это произошло.
Буран садился на край окна.
— Мальчик был охотником, — начал ворон. — Был охотником, как все кочевники. Охотился на лосей, на диких коней, на степных волков. Был хорош в охоте. Был терпелив. Был смел. Его отец говорил, что он станет великим охотником, что он, может быть, станет вождём.
Буран помолчал.
— Однажды утром отряд русских воинов приехал в его кочевье. Приехали якобы на поиск беглецов. Но беглецов не было. Была только охота. Мальчик испугался. Попытался убежать. Его лошадь была быстра. Но русские стрелки были сильны. Первая стрела прошла его в спину. Вторая — в ногу. Третья…
Буран остановился.
— Третья была смертельной, — закончил он. — Они оставили его умирать на степи, как если бы он был животным, которое охотятся. Оставили его для волков.
Елена слушала, и вдруг её глаза наполнились слезами.
Она плакала не потому, что мальчик был добр. Не потому, что он был невинен. Она плакала потому, что он был мальчиком. Потому что смерть четырнадцатилетнего — это смерть будущего. Это убийство того, кем он мог бы стать. Это убийство снов, которые он видел.
— Айгуль пришла в Москву, — продолжал Буран, — чтобы сказать Ксении, что Хан не будет мстить кровью. Не будет отправлять войска. Потому что Хан знает, что кровь порождает кровь, что мстить может бесконечно, что никогда не будет конца, что если они начнут войну, то она будет длиться столетия.
Ворон посмотрел на Елену.
— Но пришла, чтобы сказать, что в степях больше не будет отправлять хлеб русским городам. Больше не будет торговли. Больше не будет договора. Потому что договор обязывает обе стороны соблюдать условия. Но Ксения нарушила условия. Ксения убила живого мальчика.
— Где она? — спросила Елена. — Где Айгуль?
Буран смотрел на неё серьёзно, как смотрит рассудительный человек, который знает, что говорит.
— В подземельях, — ответил Буран. — В подземельях дворца, в камере рядом с той, где Ксения хранит вино, где холод держит вино замёрзшим, чтобы оно не портилось. Ксения держит её как заложницу. Так, чтобы Хан не смог начать войну. Так, чтобы иметь гарантию.
— Гарантию чего? — спросила Елена.
— Гарантию того, что смерть Айгуль либо предотвратит войну, либо её жизнь будет использована как рычаг переговоров, — ответил Буран, и его голос был холоден и расчётлив, как голос стратега, который видит все ходы, все ловушки, все возможные исходы игры, которая называется власть. — Ксения держит Айгуль, как держит Скипетр. Держит и холодом, и магией, и страхом. Держит в состоянии ледяного сна, в том состоянии, когда человек не совсем живой и не совсем мёртвый. Держит, чтобы она не могла убежать. Держит, чтобы она не могла посылать сообщения. Держит, чтобы…
Буран остановился.
— Чтобы использовать её смерть, когда она больше не будет нужна живой, — закончила Елена.
Буран кивнул.
— Именно, — сказал он. — Потому что смерть Айгуль, кочевницы, дочери врага, смерть которой будет выглядеть как несчастный случай, как болезнь, как холод, — такая смерть может быть поводом для войны с кочевниками. Такая смерть может быть оправданием для того, чтобы отправить войска на границу. Такая смерть может быть способом для Ксении сохранить порядок, убив своего врага.
Елена встала.
Её мысли начали перепутываться, как нити лабиринта, как цепи Скипетра, как паутина магии, которая давит с каждой стороны.
Айгуль. Кочевница, враг, которая может быть союзником. Айгуль, чей брат был убит. Айгуль, которая пришла просить справедливости, а получила плен. Айгуль, которая находилась прямо под ней, в подземельях дворца, замёрзшая в ледяном сне.
Это была ещё одна жертва, ещё один пример того, как Ксения, в своём страхе, создавала большие беды, чем те, которые она пыталась предотвратить. Одна жертва на границе становилась причиной войны. Одна казнь становилась поводом для смерти миллионов.
— Мне нужно увидеть её, — сказала Елена. — Буран, мне нужно увидеть Айгуль. Сейчас. До восхода солнца. До того, как Данила… до того, как всё закончится.
Буран издал звук, похожий на ворчание, на птичий крик, на голос того, кто знает, что просишь невозможного.
— Это невозможно, — сказал он. — Башня охраняется. Подземелья охраняются морозниками, которые не спят, не едят, которые только охраняют. Ксения взяла все меры, чтобы никто не смог добраться до Айгуль. Никто, кроме неё самой.
— А домовой? — спросила Елена, и её голос был полон последней надежды. — Может ли домовой помочь нам? Домовой, который ходит сквозь стены, который знает все проходы Кремля?
Буран кивнул.
— Домовой ведёт переговоры, — сказал ворон. — Домовой понимает, что Ксения создала ловушку для самой себя. Что если Айгуль умрёт, то кочевники начнут войну. Что если Айгуль бежит, то Ксения потеряет рычаг переговоров. Что если Айгуль будет спасена, если её жизнь будет сохранена, а справедливость будет сделана, то это может стать третьим путём, может быть причиной, почему Ксения не нужно будет выбирать между войной и подчинением.
Домовой появился без звука.
Он просто был там, вдруг, в углу комнаты, как если бы он был частью Башни, как если