Стены подземелья начинают светиться.
На них появляются образы — образы боли, образы страдания, образы тех сотен тысяч людей, которые были заморожены во время Замерзания, которые остались живыми, но не живыми.
Матери, которые держали замёрзших детей.
Дети, которые кричали молча, потому что их горло было льдом.
Старики, которые видели смерть, но не могли умереть.
Молодые люди, которые видели мечты и не могли их достичь.
— Я была богиней справедливости, — продолжает Морена, и в её голосе есть печаль, есть раскаяние, есть то, что чувствует тот, кто причинил боль во имя правды. — Я была богиней, которая судила, которая карала, которая держала баланс через холод и смерть.
Голос Морены становится ещё громче.
— Если сломаешь цепи, я сожгу всё, что ты любишь. Я буду справедлива. Я не буду милостива. Потому что я — не богиня милосердия. Я — богиня справедливости. И справедливость требует платы.
Голос Морены звучит как часы, отсчитывающие конец.
— Справедливость требует крови. Справедливость требует боли. Справедливость требует того, чтобы те, кто причинил боль, сами её почувствовали в полной мере, без преуменьшения, без жалости.
Стены начинают дрожать.
Елена понимает: это не просто слова. Это угроза, это предупреждение, это то, что придётся пережить, если она откроет цепи.
Но она не останавливается.
Вместо этого она говорит в пустоту, говорит Морене, говорит самой себе:
— Я знаю, — кричит Елена, и её голос звучит как молодой, но как твёрдый, как голос, который решил, что цена того стоит. — Я знаю, что плата будет велика. Я знаю, что некоторые будут страдать. Я знаю, что справедливость не спасает — она судит. Но я также знаю, что если оставить тебя в цепях, будут страдать все. И это более несправедливо.
Елена делает ещё один шаг вперёд, в глубину подземелья.
— Если справедливость требует крови, то вот моя кровь, — говорит она, и когда она это говорит, из её ладони начинает течь кровь, капель за каплей, кровь, которая хранит в себе магию, которая хранит в себе выбор. — Если справедливость требует боли, то вот моя боль. Требуй, что хочешь. Но только отпусти чаще.
Голос Морены стихает.
Но перед тем как исчезнуть, Елена слышит последнее слово:
— Я ждала этого, дочь Ветра. Я ждала того, кто придёт не просить у меня справедливости, а предложить ей свою жизнь.
Из воздуха подземелья выходит фигура.
Женщина в офицерской шинели, женщина с ледяными глазами, женщина, которую Елена видела только на фотографии, но которую она знает, потому что её кровь течёт в её венах, потому что её выбор течёт в её магии.
Анна.
Первая Хранительница. Та, которая остановила Замерзание. Та, которая умерла от холода в сердце.
Её голос звучит как ветер, как шёпот листьев, как звук, который был до рождения её самой, как голос поколений, которые идут позади.
— Ты думаешь, я спасла Россию? — спрашивает Анна, и смотрит Елене в глаза с той же прямотой, с которой смотрела бы сестра, мать, та, кто прожил жизнь до конца и имеет право говорить правду о её смысле. — Ты ошибаешься, моя наследница.
Анна шагает ближе, и с каждым её шагом в подземелье появляются образы:
Анна, стоящая перед Скипетром, её руки, положенные на кристалл, холод, который вытягивает из неё жизнь, год за годом, день за днём.
Анна, видящая боль России, видящая страдания народа, и решающая, что лучше их замораживать, чем видеть.
Анна, умирающая, не от врага, а от собственного выбора, от того холода, который она впустила в своё сердце, думая, что спасает других.
— Я не спасла Россию, — продолжает Анна. — Я заморозила её боль. Я взяла все страдания, всю муку, всё отчаяние, всю печаль русского народа и запечатала их во льде. Я сказала: "Пусть они спят. Пусть они не чувствуют. Пусть они забудут".
Анна подходит и кладёт руку на плечо Елены.
Её рука холодная, как смерть, но в этом холоде есть тепло, тепло покаяния, тепло понимания, тепло того, что приходит в конце.
— Но боль, которая не прожита, не проплачена, не признана, не прощена, превращается в яд, — говорит Анна, и в её голосе есть печаль поколений, печаль того, кто видел последствия своего выбора, печаль матери, которая поняла слишком поздно. — Яд, который медленно, по годам, по столетиям, отравляет землю, отравляет людей, отравляет самую магию, которая должна их защищать. Яд, который создаёт в конце концов того врага, который в необходимости существует.
Анна смотрит на Елену долгим взглядом.
— Я был трусом, — говорит она, и эти слова звучат как признание, как исповедь, как то, что давит на совесть столетия. — Я выбрала холод, потому что он был проще, чем боль. Я выбрала забвение, потому что оно было легче, чем прощение. Я выбрала смерть, потому что жизнь требовала слишком много мужества.
Анна берёт лицо Елены в свои холодные руки.
— Ты — не трус, дочь льда. Ты выбираешь путь, который сложнее, чем оба крайности. Ты выбираешь баланс. Путь, который требует от тебя каждый день делать выбор, требует от тебя каждый день жить, требует от тебя каждый день быть.
Анна отступает назад.
— Освободи Скипетр. Даже если это убьёт тебя. Даже если это разрушит всё, что ты знала. Даже если это означает конец мира, какой ты его знала. Потому что холод, который не признаёт боль, — это не холод. Это хаос, замороженный в форму порядка.
И Анна исчезает, как дым, как воспоминание, как то, что было, но больше не может быть, потому что пришло время её отпустить.
Елена и её товарищи становятся в круг, прежде чем спуститься на последний уровень, туда, где находится Скипетр.
Данила смотрит на неё.
— Я хочу спросить, — говорит он, и его голос звучит не как боец, а как человек, который выбрал быть рядом с ней несмотря на всё. — Я хочу спросить, боишься ли ты?
Елена думает о ответе.
— Да, — говорит она честно. — Я очень боюсь. Я боюсь того, что произойдёт. Я боюсь того, что люди будут страдать. Я боюсь того, что это может быть ошибкой. Я боюсь того, что я одна, что я недостаточно сильна, что я недостаточно мудра.
Данила кивает.
— Хорошо, — говорит он. — Страх означает, что это важно. Если бы ты не боялась, я бы не верил, что ты готова.
Айгуль берёт Елену за руку.
— У меня есть вопрос, —