Нужно сделать над собой усилие, нужно очнуться, вырваться, иначе она так и будет сидеть здесь и вариться в котле чужих потерь и чужих мук.
Айрис услышала свой голос точно со стороны, он был глухой и замедленный, как остывающий воск:
– Просто я подумала, что это всё несправедливо. Чудовищно несправедливо! Они оба так… – горло пережимало от слёз, и она не смогла договорить.
– Ты о ком? – спросил Дэвид. – Об Изабель?
Айрис кивнула, борясь с подступающим к горлу рыданием. Несколько секунд она колебалась. Она не имела права читать это письмо и тем более не имела права кому-то его показывать. Но что, если письмо оказалось у неё не случайно?
Леди Изабель собиралась отдать книгу ей, и Айрис не верила, что она могла позабыть, что оставила в ней письмо Генри Тиндалла. Леди Изабель прекрасно всё помнила. Но зная, что рано или поздно отправится в тюрьму, она таким образом «позаботилась» о важной для неё вещи. Она бы точно не хотела, чтобы та попала в руки полицейским. Не хотела бы, чтобы этих страниц касались пропахшие табаком пальцы, чтобы их рассматривали и изучали, обсуждали, засовывали в копировальный аппарат, зачитывали в суде. Но раз она оставила письмо Айрис, то, значит, не хотела для него и полного забвения. Если бы хотела – спрятала бы в надёжном месте или передала поверенному, чтобы письмо хранилось у него.
Айрис казалось, что леди Изабель намеренно доверила ей рассказ Генри Тиндалла и с ним правду о произошедшем – чтобы кто-то ещё знал всё до конца.
Айрис высвободила пальцы из ладоней Дэвида и взяла лежащую на краю кровати книгу. Она раскрыла её и протянула Дэвиду письмо.
Он пробежал глазами по первым строкам и замер, потом вопросительно посмотрел на Айрис. Дэвид догадался, что держал в руках.
– Прочитай, – тихо сказала она.
Айрис села ближе к нему и тоже начала читать. Сейчас она не так быстро скользила глазами по строкам. Иногда она останавливалась на каком-нибудь предложении, перечитывая раз, второй и вслушиваясь в него и в звучавшие в каждом слове боль и сожаление.
Её щёку что-то обожгло, и Айрис поняла, что из глаз катятся слёзы.
Дэвид, как раз дочитавший до конца, повернулся к ней. Она думала, что он начнёт уговаривать её больше не плакать – делать то, что обычно делают мужчины при виде женских и детских слёз, – но он просто притянул её к себе и обнял. Слёзы потекли ещё сильнее.
– Так жаль… Так жаль их всех. – Айрис всхлипнула. – Даже сэра Фрэнсиса… Я знаю, что он… Но он же любил её!
– Нет, – отозвался Дэвид. – Я не так много про это знаю, но, мне кажется, что любят иначе. Он сломал ей жизнь – в нескольких местах. А я… Я бы сейчас всё что угодно сделал, лишь бы ты не плакала.
Она проснулась от звона часов на улице и ещё от того, что в глаза бил яркий свет от стоявшей рядом с кроватью лампы. Айрис даже не сразу поняла, сколько времени и почему она спит в одежде. Судя по всему, была глубокая ночь, а они с Дэвидом так и уснули рядом, не раздеваясь: Айрис в шерстяном свитере и вельветовой юбке, Дэвид в рубашке и брюках; он даже галстук не снял, только чуть-чуть ослабил.
Айрис сначала хотела его разбудить, но потом передумала.
Это будет очень неловкий момент. Им надо будет решить, остаться ли Дэвиду тут или перейти на другую кровать, а ещё надо будет раздеться…
Она просто неспособна была сейчас обо всём этом думать. Лучше оставить всё как есть.
Единственное, что она сделала, – это выключила лампу на прикроватном столике и ещё одну, возле дивана, а потом снова опустилась на кровать рядом с Дэвидом.
Книга лежала на покрывале между ними, и в этом было что-то раздражающее, тревожное.
Айрис взяла её, проверила, что письмо Генри Тндалла на месте, а потом встала и положила книгу обратно в чемодан. Она опустила крышку и даже защёлкнула замочки, словно пытаясь надёжнее отгородиться от спрятанного внутри «Ворона вещей».
20 марта 1962 года
Дорогая Вайолет,
надеюсь, что всё ещё могу обращаться к тебе так, что всё ещё имею на это право.
Это совершенно безнадёжное письмо. Не думаю, что ты его прочтёшь. Если бы наше прошлое что-то значило для тебя до сих пор, ты бы уже дала мне знать. Ты молчишь, и этим даёшь мне понять, что я тоже должен молчать. Но я молчал слишком долго. Последнее своё слово я произнёс сорок три года назад, 2 сентября 1918 года. Я не помню, каким оно было. Может быть, я молился, может быть, в отчаянии звал бога или мать, которую никогда не знал. Может быть, это было твоё имя.
Я полагаю, это и есть одна из причин, по которым ты предпочла не отвечать: от меня почти ничего не осталось, ни голоса, ни лица. Что толку встречаться с тем, кого до неузнаваемости изменили увечья и время? Быть может, ты даже думаешь, не самозванец ли я, не решил ли я выдать себя за Генри Тиндалла ради злой шутки. Я не самозванец, в доказательство могу привести слова, которые имеют смысл лишь для нас с тобой: две красные пуговицы, дева Элейн из Астолата. И самые лучшие, означавшие скорую встречу: 24 ноября и 22 октября; не время, но место. Ты ведь знаешь: Генри Тиндалл никогда и никому не рассказал бы, что эти слова значат.
Я чувствую, что должен написать тебе, потому что есть вещи, которые не дают мне покоя и о которых я невыносимо сожалею. В коротком письме, что я передал с Родериком, я мало что сумел объяснить. Идея обратиться к тебе через твоего брата пришла мне в голову слишком поздно, а пишу я медленно и с большим трудом. Печатать на машинке получается быстрее, но письмо к тебе должно быть написано моей собственной рукой и никак иначе.
Во мне живёт крошечная надежда, что ты передумаешь и приедешь ко мне, поэтому я буду ждать тебя до самого последнего своего дня. Беда в том, что этих дней мне осталось совсем немного. И если я сам тебя не дождусь, тебя будет ждать это письмо. Когда оно будет закончено, я оставлю распоряжение передать его тебе в руки, если ты приедешь, или