Офицер довольно гладит усики, постреливает глазом на встречных барышень, козыряет белой перчаткой.
Барышни:
— Мон шер! Жур бьен! Душка! Прелесть! А как демократичен. Солдатики-то о чем поют!
Офицерик дело знает: царя солдаты славят, а насчет офицеров… пусть в песне отводят душу. Нельзя только, чтобы подобные мыслишки подспудно копились.
Свернул солдатский строй к казармам. Офицер вызвал:
— Голиков!
Подбежал Георгий, каблуками — щелк, глаза навыкате, «едят» начальство.
— Орел ты, Голиков.
— Рад стараться, ваше скородь!
— Отпуск тебе. В город. В гостинице тебя жена ждет.
Увидел Георгий свою Полину, и такой она ему после солдатчины, после зуботычин и окриков показалась милой и добрый, что слезы его глаза застили. И не зря, видать, шутят: «Сорок лет — бабий век, пятьдесят — износу нет! Еще пять — баба ягодка опять». К тому же говорят: «Женщина от любви молодеет». Вот когда у них пошел настоящий медовый месяц!
А офицер, может быть, в самом деле был демократичным? В общем-то он не дрался, как фельдфебель. Вызвал Георгия, спросил:
— Ты, голубчик, кажется, печки класть умеешь?
— Так точно, ваше скородь!
— Вот адреса. Там на квартирах наши офицеры. Переложи им печки.
— Рад стараться, ваше скородь!
Не только Георгию повезло. Отмуштровав солдат, их помаленьку стали использовать на хозяйские работы. Кто владел ремеслом, вообще начинал почти вольную жизнь. Начальству это было в выгоду: сила дармовая, содержится за казенный счет, а с работодателей начальство еще и куш могло содрать. И отпуск Георгия Полине не за милые глаза достался — за денежки, и не малые.
В Вятке это было.
Конечно же, Георгий не только печки клал да миловался с женой, и в карауле бывал, и на стрельбище, и на плацу его гоняли. Но теперь это было реже.
Самым же страшным ему было попадать в конвой сопровождать арестантов. У тех, кто кандалы давно носил, под железом кожа закостенела, и они брели кое-как. А у новичков запястья и щиколотки кровоточили. Жалеть арестантов запрещалось. Георгий не понимал такого, поддержал падающего без сил арестанта и тотчас схватил удар прикладом. Выдюжил. Все же он крепок был, Георгий.
В солдатах он научился грамоте. Правда, всю жизнь читал по складам и выводил каракули по-печатному. Но что ж взять с человека? Поздно к нему грамота пришла. Да и учили его товарищи, сами малограмотные, по вывескам: «Ка-бак», «Гос-ти-ный двор», «Пе-кар-ня»…
В общем, Георгий, пока клал печи да встречался со своей теперь разлюбезной Полиной, лучшей жизни дли себя и не представлял. Но вот жена стала прихварывать. Затосковала по дому и решила съездить, посмотреть на него. Уехала в Заборовку да так и не вернулась. Умерла.
За любовь, за позднее бабье счастье отписала она все имущество на имя законного мужа своего Георгия Ивановича Голикова.
Он же выслужил шестнадцать лет, после чего вышел указ не двадцать пять лет служить, а только пять. Попылил служивый восвояси, где солдатским шагом, где на попутной подводе. И грустил до боли, что не встретит его жена, и радовался, что не было войны.
Возвращение
Пришел он в родное село; никто не узнает его, бородатого. И он никого не узнает. Да нет уж многих. Тетка умерла, мачеха…
Взошел Георгий на высокое крыльцо, отбил дверь и попятился. Такой затхлостью и плесенью пахнуло из нетопленного в зиму дома! Отбил окна, пораскрывал, проветрил и разом все печки затопил.
Подсчитал свое состояние. Заказал молебен по жене. Подправил ее могилку, обновил крест и изгородь, внес деньги для бедных и за себя попросил их помолиться во искупление греха, что ударил когда-то человека, что не любил поначалу жену свою, и так, на всякий случай. Зауважали за все это Георгия Ивановича односельчане: «Добрый Егор человек, не жмот он».
Выждал Георгий Иванович срок, еще раз помолился за светлую память жены, еще раз попросил у нее прощения за то, что не был с ней ласков по первым дням. И, вняв русской мудрости «живое жить должно», решил: женюсь. Правил этого дела недавний солдат не знал, а когда его первый раз женили, в правила эти тоже не вник. Решил с соседом посоветоваться.
Сосед зашел. Хозяин выставил штоф белого вина для гостя, себе квас поставил, объяснил:
— Душа и организм не принимают горькую-то. Не обессудь.
Сосед для приличия поломался, потом выпил.
— Жениться хочу, — сказал Георгий Иванович. — А что и как, не знаю.
Сосед развеселился.
— Это, Егор, что кота в лапти обуть. Наперво, знамо дело, сваха нужна. А ее, тоже наперво, одарить нужно, чтобы, стало быть, не порченую, не болящую тебе подсунула.
Привел сосед сваху. Одарил ее Георгий Иванович шалью с кистями и позолоченным перстеньком. Прокудная баба мигом пустила по селу слух:
— Егор Иванович жениться хотят.
Жених завидный. Не молод, да богат. И в теле, видать, долго износу ему не будет. Зачесали отцы затылки, всполошились матери. Огромный у свахи выбор получился и доход не меньше: «Одарите — на вашу дочку Егору Ивановичу укажу». И Георгию Ивановичу голову туманит:
— Глаша-то — раскрасавица, да уж больно молода. Сама ломается, и родители насчет тебя сумлеваются: работник-то — что надо, а будешь ли хозяином? Одари — уговорю их.
Потом — примерно то ж о Палаше, потом — о Малаше.
— Тьфу на тебя, прости господи, — рассердился, наконец, Георгий, — устроила ярмарку и продаешь меня, как коня, мне же — невест, как кобылиц. Толку нет, а разор всем велик.
Одарил сваху в последний раз и отпустил с миром.
«К чертям обычаи, — решил он. — Солдат я. Вот и сделаю по-солдатски».
Все ж сваха дело сдвинула. Среди тех, на кого она показывала Георгию Ивановичу, была одна из дочек лекарки Екатерины Николаевны. Жили они бедновато, но Георий Иванович за новым богатством и не гнался. Еще и подумал: «Осчастливлю бедную семью. И мать их, и сестер Александры в свой дом возьму».
Достал он костюм, что припасла к его возвращению покойница жена, сюртучную тройку. Надел белую сорочку со стоячим воротником, галстук-бабочку, сапоги, котелок и пошел в домишко Екатерины Николаевны без всяких там свах. На пути зашел в лавку, накупил конфет и пряников. Перед порогом было заробел, но, увидев, что выглядывают из-за плетней соседи, дал сам себе команду: «Смелей, солдат!». И постучался.
Екатерина Николаевна встретила гостя приветливо, а дочери ее убежали за занавеску. По шороху Георгий Иванович понял: принаряжаются они. Выложил на стол гостинцы. Снова приказал себе: «Смелей!». Заговорил:
— Отслужил вот. Одинок.
— Как с хозяйством думаете управляться,