– Уверены?
– Да. Спасибо вам. За все.
Самара кивает.
– Я буду по соседству, если понадоблюсь, и не забудьте про ужин.
– Мы в самом деле пойдем к ним на ужин? – спрашивает Фелиситас, едва закрывается дверь.
– Посмотрим, – отвечает Ангустиас и неуверенно качает головой. – Так странно слышать английскую речь в этом доме.
– Можем говорить по-испански, если хочешь.
Фелиситас надеется, что Ангустиас откажется. Испанский всегда был их тайным языком, но сейчас все иначе. Если они будут говорить по-испански, Ольвидо прекрасно их поймет, а Фелиситас не хочет никого посвящать в свои разговоры с мамой. Она не желает делить ее ни с кем.
– Нет, все нормально. Давай-ка переоденемся. Уже поздно… или рано. Пора спать.
– Где здесь ванная?
– Первая дверь налево. Только сразу договоримся. Ни в одну из спален пока не заходим, хорошо?
Фелиситас хмурится:
– Тогда где же мы будем спать?
– В гостиной. – Ангустиас зевает – то ли чтобы закончить разговор, то ли потому, что действительно устала. Фелиситас не сопротивляется. За последние двадцать четыре часа она и так уже навоевалась. Лучше бы они просто переночевали у Самары.
Девочки Оливарес тихо переодеваются в свои пижамы – одинаково потрепанные свободные футболки и баскетбольные шорты с ослабленной резинкой. Они чистят зубы, залезают на отдельные диваны и закрывают глаза, но, несмотря на усталость, ни одна из них не засыпает. Фелиситас чувствует на себе взгляд бабушки, готовой наброситься на нее, как тигрица, стоит Ангустиас погрузиться в глубокий сон.
Хлюпающие звуки заставляют Фелиситас открыть глаза. Она переворачивается на другой бок и видит, что Ангустиас лежит, уставившись в потолок. Беззвучные слезы текут по ее лицу, затекая в уши. Нижняя губа дрожит, а плечи трясутся.
Не задавая вопросов – все и так понятно, – Фелиситас пересекает гостиную, ложится рядом с мамой и обнимает ее за талию. От этого прикосновения Ангустиас начинает плакать еще сильнее. Она закрывает рот рукой, пытаясь заглушить рыдания, но поединок неравный, и она терпит поражение.
– Я сегодня даже не надела черное, – шепчет Ангустиас между всхлипами.
Фелиситас похлопывает ее по руке:
– Можешь одеться в черное завтра.
Они лежат обнявшись, пока Ангустиас наконец не засыпает. На ее мокрых щеках отражается лунный свет, пробивающийся сквозь жалюзи. К лицу Ангустиас тянется чья-то рука.
Фелиситас пытается шлепнуть по ней, прежде чем рука достигнет цели, но не успевает.
– Ты меня ударила? – изумляется Ольвидо.
Фелиситас кидает на нее сердитый взгляд.
– Я тебя не трогала. – Она идет к своему дивану, ложится и с головой накрывается одеялом.
– Не вздумай спать! – восклицает Ольвидо. – Ты выспалась в дороге.
Но Фелиситас кажется, что она вообще не спала с момента рождения. Ей хочется, чтобы Ольвидо уснула навечно, навсегда, потому что «навсегда» невозможно измерить, а то, что невозможно измерить, не должно существовать.
И все же оно существует. Вот она, ее бабушка, зовет ее по имени. Это необъяснимо, как и то, что Фелиситас способна видеть невидимое и отчаянно нуждается в теплоте той, кто никогда не одаривал ее ничем, кроме холода.
Глава 9
Ольвидо
Фелиситас лежит неподвижно, укрывшись одеялом с головой. Ольвидо пытается стянуть его и заставить внучку повернуться к ней лицом, но ее пальцы просачиваются сквозь ткань. Ольвидо знает, что дело не в одеяле. Дело в ней. Она продолжает висеть между двумя мирами.
Ольвидо не отваживается рассказать Фелиситас о своих проблемах с осязанием из-за страха показаться слабой. Дети не испытывают уважения к слабым бабушкам, потому что им еще не знакомо сочувствие. Они понимают только силу, когда их бьют по заднице твердой рукой или тапком. Ее внучка не подозревает, что сумочку, упавшую в машине ей на колени, столкнула вовсе не Ольвидо, просто Ангустиас попала колесом в выбоину. В тот момент Ольвидо протянула руку, пытаясь заставить живой мир отреагировать на ее прикосновение. Она потерпела неудачу, но хотя бы сумела разыграть спектакль.
Однако долго притворяться не получится. Фелиситас, похоже, умная девочка. Она явно унаследовала ее гены, и, хотелось бы надеяться, не только раздражительность, но и мозги.
Ольвидо наклоняется и шепчет внучке на ухо:
– Фелиситас, Фелиситас, Фелиситас.
Она повторяет имя в течение пятнадцати минут, затем начинает беспокоиться, не убаюкал ли голос девочку, но на сто восемьдесят первом упоминании ее имени Фелиситас неохотно откидывает одеяло и садится. Она жестом дает понять, что бабушка может говорить.
– Какая ты невоспитанная! Нельзя было позволять Ангустиас растить тебя одной.
Понимая, что ввязывается в ненужный разговор, Ольвидо поправляет волосы, разглаживает блузку и поспешно меняет тему:
– По крайней мере, ты надела черное в память обо мне.
– Я каждый день ношу черное. Чего ты хочешь? – шепчет Фелиситас. Голос у нее тихий, но недовольство звучит громко и отчетливо.
Ольвидо демонстративно встает.
– Почему ты до сих пор не сказала матери, о чем я просила? У тебя была уйма времени, – шепчет она в ответ, хотя никто, кроме внучки, не может ее услышать.
– Мама не знает, что я вижу духов, и я не хочу ей об этом рассказывать.
Это кажется Ольвидо вполне разумным. Она и сама двадцать семь лет не рассказывала дочери о своих мыслях и чувствах, о тайных надеждах на будущее и уж тем более о том, что было в прошлом. Фелиситас она тоже не намерена ни о чем рассказывать. Свое прошлое она унесет с собой на небеса, а Фелиситас останется на земле, сохранив в памяти благочестивый образ бабушки, как и положено.
Ольвидо уже попросила прощения у Бога. В милости внучки она не нуждается, та лишь должна проявить уважение – помочь бабушке уговорить Ангустиас исполнить ее последнее желание, ну и, возможно, время от времени зажигать за нее свечу на случай, если в раю наступят тьма и беспорядок во время гроз и ураганов.
– Что ж, тебе придется.
– Нет.
– Да. – Ольвидо сжимает кулаки и пытается наказать свои бесполезные ладони острыми ногтями.
– Нет. Если только… – Фелиситас оглядывается на спящую мать и снова поворачивается к Ольвидо: – Ты хочешь с ней поговорить? Если я ей признаюсь, что вижу тебя, она захочет с тобой пообщаться. Наверняка вам есть что сказать друг другу.
Ольвидо молчит, а Фелиситас улыбается, полагая, что одержала победу. Однако ей невдомек, что упрямство, которое она унаследовала от мамы, та унаследовала от Ольвидо. В том, чтобы оставлять последнее слово за собой, Ольвидо гораздо опытнее Фелиситас.
– Ну, раз ты не желаешь говорить ей, что мое тело следует отправить в Мексику, я никогда не попаду в рай, а если я не попаду в