Дед Ады со стороны матери, красивый старик с длинной белой бородой, тонким носом и покатым высоким лбом тоже жил у своего зятя. Жизнь его была странной: еще совсем молодым он сбежал из гетто и путешествовал по России и по Европе. Им двигала не жажда богатства, а страстное желание учиться. Он вернулся таким же бедным, как и уехал, но с сундуком, полным книг. Его отец умер, ему надо было содержать мать и выдать замуж сестер. Он никогда никому не рассказывал ни о своих странствиях, ни о том, что ему пришлось пережить, ни о своих мечтах. Он принял дело отца – у того была ювелирная лавка; он продавал недорогое столовое серебро и украшенные уральскими самоцветами кольца и брошки, которые покупали новобрачные из нижнего города. Но если весь день он проводил за прилавком, то как только наставал вечер, он вешал на дверь замок на цепи и открывал сундук, доверху забитый книгами, доставал пачку бумаги и старое скрипучее перо и писал книгу, конца которой Ада так и не дождется и о которой она знала только совершенно непонятное для нее название: «Личность и оправдание Шейлока».
Лавка располагалась на первом этаже дома, где жили Зиннеры. После вечернего чая дедушка с рукописью подмышкой, с пером и чернильницей в руке спускался в магазин. На столе чадила керосиновая лампа, набитая дровами раскаленная докрасна печка гудела, испуская волны жара. Отец Ады уходил в город, а сама она, оставив Настасью в объятиях очередного солдата и потирая сонные глаза, спускалась вниз вслед за дедом. Она молча проскальзывала на стул, стоявший у стены. Дедушка читал или писал. Ледяной сквозняк с улицы задувал сквозь щель между дверью и косяком и трепал конец его длинной бороды. Эти тихие задумчивые зимние вечера были самыми приятными моментами в жизни Ады. И вот теперь, когда приедут тетя Раиса и ее дети, такого больше не будет.
Тетя Раиса была худой, сухопарой, языкатой и энергичной, с острым носом и подбородком; взгляд ее блестящих глаз был колючим, как игла. Она очень гордилась своей тонкой талией, которую по тогдашней моде потуже затягивала в высокий корсет, а сверху еще надевала пояс с пряжкой. Она была рыжая, контраст между пламенеющими волосами и невыразительным поблекшим лицом был странным и неприятным. Прическа у нее была в стиле Иветт Гильбер – тысячи завитков на лбу и висках; она держалась очень прямо, немного втянув худую грудь, чтобы казаться еще прямее. Тонкие губы были плотно сжаты; от пронизывающего, пугающего, всепроникающего взгляда из-под полуопущенных век ничто не могло ускользнуть. Когда она бывала в хорошем настроении, у нее бывала своеобразная манера слегка надувать шею и немного помахивать руками, что делало ее похожей на длинное и тонкое насекомое, шевелящее крыльями. Худобой, живостью и бодрой и деятельной злобой она была похожа на осу.
В молодости тетя Раиса разбила не одно сердце; по крайней мере, она намекала на это, легонько вздыхая. От нее веяло высокомерием – когда-то она вышла замуж за владельца типографии, но овдовев, почувствовала понижение статуса в обществе: знававшая многих интеллектуалов – говорила тетка с самодовольной и надменной улыбочкой – теперь она просто бедная родственница! Ее приняли из милости! Теперь ей приходится жить над убогой лавчонкой в еврейском квартале, какое падение!
– И все же, Изя, – говорила она деверю, – разве ты не обязан, ради имени, которое ты носишь, растить детей не в таком грязном и позорном месте? Ты, кажется, забыл об этом, но пока я жива, я буду помнить, что фамилия моего бедного мужа, а значит и твоя, – Зиннер.
Ада слушала, сидя на своем обычном месте, на старом диване между кузенами, Лилей и Беном. Скорее всего, эта сцена происходила сразу после приезда тети Раисы. Это было одно из первых воспоминаний Ады. Пили чай вечером. Дедушка, отец и тетя Раиса сидели за столом на плетеных стульях с черными спинками – Ада не понимала, почему они назывались венскими, хотя были куплены у старьевщика на рыночной площади. Дети расположились на обитом коричневой кожей диване с прямой высокой спинкой. Дом всегда казался Аде мрачным и негостеприимным, и так оно и было. Это был старый дом; четыре комнаты соединяли узкие, плохо освещенные коридоры, повсюду были глубокие шкафы; все комнаты были на разных уровнях, так что, чтобы пройти из одной комнаты в другую, надо было подниматься и спускаться по шатким ступенькам, проходить через какие-то клетушки без определенного назначения с ледяным кирпичным полом, куда по вечерам проникал бледный дрожащий свет уличного фонаря. Дом часто пугал Аду, но диван был ее убежищем: на нем она играла, ждала отца, засыпала по вечерам, когда вокруг нее разговаривали, забыв отправить ее в кровать. Она прятала за подушками старые картинки, сломанные игрушки – те, которыми больше всего дорожила, и цветные карандаши. Диван был старый, потертая кожа висела клочьями, пружины скрипели. Но она его любила. Теперь на нем будет спать Бен, и ей казалось, что ее обокрали, у нее отобрали то, что принадлежало ей по праву.
Она держала в обеих руках полную чашку с чаем и дула на поверхность так усердно, что ее маленькое личико, казалось, почти исчезло – было видно только густую темную челку.
Тетя посмотрела на нее и сказала, стараясь быть поласковее:
– Иди сюда, Адочка. Я подвяжу тебе волосы красивой ленточкой, дорогая.
Ада покорно встала, но места между ногами сидящих и столом не было, поэтому она медленно обошла вокруг. Когда она подошла к тетке, та уже о ней забыла. Ада проскользнула на колени к отцу и стала слушать взрослый разговор, пытаясь просунуть палец в колечки дыма от отцовской сигареты; они были голубоватые, невесомые, и исчезали, как только она протягивала к ним руку.
– Мы же Зиннеры, – спесиво заявила тетя Раиса. – А кто в этом городе самый богатый? Старый Соломон Зиннер. А в Европе?
Она повернулась к дедушке Ады:
– Иезекииль Львович, вы же путешествовали, вы видели фамильные дворцы в Лондоне и в Вене?
Отец Ады сконфуженно усмехнулся:
– Мы не такие уж близкие родственники.
– Да неужели? Не такие уж близкие? Почему, ну я тебя умоляю? Не была ли твоя собственная бабушка двоюродной сестрой старого Зиннера? Они оба бегали по грязи босиком. А потом она вышла замуж