Иногда какой-нибудь мужчина, увидев стоящую неподвижно Аду, подходил к ней, соблазнившись черными волосами, развевающимися вокруг бледного лица, но вскоре замечал, что она носит под сердцем ребенка, и уходил, не сказав ни слова. Она могла стоять здесь сколько угодно и думать только о том, что было в прошлом году, о том, что было раньше… Думать, вспоминать, сожалеть, плакать, пока железная решетка моста не заморозила ее пальцы, и не она почувствовала, как они слабеют и болят. Она вернулась домой, и соседка принесла ей скромный ужин из ближайшего ресторана. Эта женщина тоже была эмигранткой, высланной поочередно из Америки и Германии. У нее было двое сыновей в одной европейской стране, дочь – в другой, а муж сидел в концлагере. Это был особый класс людей, вне каст и рас, отдельный мир, где взаимопомощь была законом. Ада, хорошо зарабатывавшая и не имевшая особых потребностей, иногда давала соседке немного денег или старое платье, а та брала на себя тяжелую работу вместо Ады. Почти без слов, по какому-то молчаливому взаимопониманию было решено, что, когда ребенок родится, за ним будет присматривать эта женщина – Роза Либих, а Ада продолжит работать.
За несколько дней до его рождения начались волнения, на рассвете солдаты заполнили рынок. Когда они прошли мимо, Ада высунулась из окна и увидела пустые корзины, брезент, буханки хлеба и связки лука, беспорядочно валявшиеся на снегу: несколько крестьянок еще ночью принесли свой товар и сбежали. В течение нескольких часов слышались звуки выстрелов, затем все стихло. Разбежавшиеся женщины вернулись со своими ослами и корзинами, старухи плакали, молодые смеялись, и скоро до Ады снова донеслись крики рыночных торговцев. У нее не было сил встать, она с ужасом подумала, что ей придется трястись в машине со сломанными рессорами по булыжной мостовой, чтобы добраться до больницы. Она почувствовала почти облегчение, когда ей сказали, что места для нее нигде не будет.
– Мы справимся, как можем, – сказала Роза Либих. В комнате было тепло, пеленки и кроватка были уже приготовлены, а в медицинской помощи недостатка не было: отель был полон беженцев из Центральной Европы, и студентов-медиков и акушерок среди них было множество. Ада считала, что ни с кем не знакома, но все знали о ее состоянии, и в тот день ее баловали больше, чем за всю ее жизнь: приносили яблоки, подушки для нее и ребенка, венскую выпечку, медовые орешки по-еврейски и маленькие флакончики с одеколоном. Никто не переступал порога ее комнаты, из кровати она слышала, как шаги замирают перед дверью, топчутся в нерешительности, и чья-то рука украдкой просовывает пакет в щель. Ее страдания продолжались целые сутки. Временами она теряла сознание и забывала, что Гарри с ней нет, она искала и звала его, но тщетно. Ей казалось, что она кричит и гонится за ним по комнатам, по улицам. Но люди, которые заботились о ней, слышали только тихие отрывистые робкие стоны и французские слова, которых не могли понять.
Ночью она пришла в себя, но увидела только лампу, накрытую зеленой шелковой шалью, остальная часть комнаты терялась во мраке. Ей показалось, что она не в первый раз так страдает и что она уже лежала на такой же кровати и родила ребенка. Впечатление было настолько странным, настолько непонятным, что она приподнялась на кровати, дрожащей рукой провела по подушке рядом с собой и тихо спросила:
– Ребенок? Где ребенок?
Кто-то смочил ей виски и губы прохладной водой, и на мгновение она узнала Розу Либих. Они посмотрели друг на друга.
– Роза… а где сейчас отец? – вдруг сказала Ада и слабо улыбнулась. – Я знаю, что он сейчас думает обо мне.
– Да, да, – с жалостью пробормотала Роза.
И она ушла и скрылась в темной части комнаты, оставив Аду наедине с призраками, они появлялись из всех углов комнаты: тетя Раиса и мадам Мими, Бен и Лоранс. Только Гарри не появлялся, и Аде казалось, что ее сердце разрывается на части. Наконец боль утихла, но ребенок еще не родился. К кровати подошли помогавшие ей женщины, они пытались уговорить Аду съесть апельсин; она пососала несколько апельсиновых долек, обваленных в сахаре, и почувствовала себя лучше и сильнее. Вокруг нее кто-то разговаривал, подсчитывая погибших во время волнений на крупных фабриках в южных пригородах.
Кто-то вздохнул:
– Что за времена, как в такое печальное время рожать… А она совсем одна.
Но Роза сказала:
– Да полно! Самая богатая и самая обласканная женщина будет чувствовать себя одиноко в день появления на свет своего первого ребенка, так же одиноко, как и женщина, которая умирает или первой из подруг рожает сына.
Говорила ли это Роза Либих? Или Ада услышала тот внутренний голос, более мудрый и взрослый, чем она сама, который так часто утешал ее? Она шевельнулась на большой кровати, и монотонные и знакомые слова снова убаюкали ее:
– Говорят, есть места в списке эмигрантов в Канаду. Говорят, что сестра персидского консула, которая знакома с секретарем…
Ада закрыла глаза. Где она это слышала? Это было в Париже, в другой вселенной, сто лет назад. Все расплылось, поблекло, исчезло. Знала ли она вообще Гарри? Или это был сон? Она вздрогнула при мысли о том, что проснется в своей детской спальне, в Украине, и обнаружит, что все эти годы счастья и страданий ей привиделись.
«Стало быть, я ни о чем не жалею, – подумала она. – Стало быть, я была счастлива. Я этого не понимала, но меня осыпали счастьем. Я была любима. Я по-прежнему любима, я это знаю, несмотря на расстояние, несмотря на разлуку. У меня все еще есть мои глаза, мои руки, моя благословенная работа».
Она не думала о ребенке. В те часы, которые предшествуют рождению, о ребенке забывают. О нем думают другие, но не страдающая мать. Временами Ада с изумлением спрашивала себя: «Почему мне так больно? Боже мой, неужели это никогда не закончится?»
Хуже всего было на исходе ночи, когда боль кажется невыносимой, когда ты страшишься смерти. Никто и никогда не боялся ее так сильно, как Ада: что будет с ребенком?
Она вдруг вспомнила о старой иконе в комнате Настасьи и призвала на помощь ту маленькую еврейку, которая бежала из одной страны в другую, унося во чреве драгоценную ношу.
Ребенок родился и закричал.
Ада слышала шум рынка, веселый гвалт, долетавший до ее комнаты. День был прекрасный, почти без снега и