У меня был друг – он появился в моей жизни поздно, и тебе не довелось его узнать, – ирландский писатель Фрэнк О’Коннор. Когда он родился, его звали Майкл О’Донован, и жил он в полуразвалившейся лачуге где-то в графстве Корк. Отец у него был пьяница, а мать, по его убежденному мнению, святая. Он вставил ее во множество своих рассказов, а потом сочинил целую книгу в ее честь, назвав ее «Единственный ребенок». Католиком он был не то чтобы очень ревностным, но тем не менее был уверен, что на небесах встретит ее, окутанную божественным сиянием. Из того, что он мне о ней рассказывал, я вынес, что она была в большой степени похожа на тебя: обладавшая неповторимой индивидуальностью и при этом думавшая о себе в последнюю очередь. Я не верю, что он сейчас с ней в раю, хотя мне и жаль, что я в это не верю. Я также не верю, что и я сам, не так уж нескоро, встречусь там с тобой. Но какая бы это была компания! Для такого не жаль даже обратиться в католическую веру: мы все вчетвером, занятые – уж не знаю, чем там занимаются бессмертные души, но с удовольствием и вместе. Я восхищался Фрэнком О’Коннором за его дар; но любил я Майкла О’Донована за его отношение к своей матери, и завидовал ему – за то, что он, уже в зрелом возрасте, не стыдился выставлять его напоказ. Если этот мир, подчиненный мужчинам, со всеми сопутствующими этому бедами и несправедливостями, может время от времени производить женщин вроде его и моей матери, то для мира еще не все потеряно.
Я начал эти записки в мрачном настроении, по случаю годовщины твоей смерти, но ты уже меня успокоила. Я сказал выше, что ты для меня не умерла, и это в самом деле так. Я все еще чувствую твою радость по малейшему поводу или без повода; слышу, как ты поешь за работой, оделяя этой радостью окружающих. И теперь я хочу вспомнить не о твоей смерти, а о твоей жизни, в каком-то смысле разделенной тобой со множеством женщин твоего поколения – хотя на их долю редко выпадали столь же суровые испытания, и они редко переносили их столь же стойко и достойно.
Я слышал достаточно историй, чтобы составить представление о твоем детстве и юности на ферме в Айове и в соседнем городке, жители которого говорили по-норвежски, читали по-норвежски, вели дела по-норвежски, молились в церкви по-норвежски [41]. Семейная Библия, каким-то образом перешедшая в мои руки, написана на норвежском, да к тому же набрана готическим шрифтом. Рядом с ней на моей книжной полке расположился невероятный двухкилограммовый кирпич, подаренный тебе на пятилетие: «Sandheden i Kristus», «Истины во Христе», собрание предписаний и размышлений на каждый день года. Чтобы прочитать без зевоты хотя бы две страницы, необходимо быть не моложе, чем я сейчас, и не менее набожным протестантом, чем был твой отец.
Хотя твой отец и родился в этой стране, ты не знала ни слова по-английски, пока не пошла в школу – но уж там принялась за него всерьез. Некоторые наши родственники, американцы в пятом поколении, до сих пор говорят с акцентом; у тебя я его никогда не слышал. Ты много читала и много пела; думаю, ты знала слова не меньше чем к тысяче песен. Уже в университете я с удивлением узнал, что некоторые из них, знакомые мне как аккомпанемент к твоим домашним хлопотам, были на самом деле отрывками из «Принцессы» Теннисона. Стихи ты, возможно, почерпнула из какого-то альманаха; откуда взялись мелодии к ним, я понятия не имею. Ты всегда использовала все, что оказывалось под рукой, и однажды получив что-то, с этим уже не расставалась.
Школьные годы стали для тебя самыми счастливыми – подруги, игры, радость узнавания нового. Когда тебе было двенадцать, твоя мать умерла от туберкулеза, и детство кончилось: для отца ты стала хозяйкой в доме, для двух младших братьев и сестры – матерью, а в остальное время – рабочей силой на ферме. Все то время, которое должно было быть отдано под девичество, под беззаботную легкость, оказалось занятым обязанностями, под которыми согнулись бы многие взрослые.
Многие фермы нанимали «девочек в помощь». Ты отказалась. Ты и была ею; ты делала все. В двенадцать, тринадцать, четырнадцать ты стелила постели, убиралась, готовила, шила, штопала – на пятерых. Ты пекла хлеб и печенье, торты и пироги, все в капризной угольной плите. Ты жарила лефсе [42], пекла фаттигманд [43], готовила лютефиск [44], без которого немыслимо норвежское Рождество. Ты обстирывала всю семью – и под «обстирывала» я не имею в виду «кидала слегка грязные вещи в стиральную машину», нет – я имею в виду «кипятила и терла одежду, покрытую зеленью и землей, имея только медный котел, цинковую лохань, стиральную доску и вальки с рукоятью». Из каждой недели один день был отдан этой изнурительной, каторжной работе.
Когда приходила пора урожая, ты проводила в поле с рассвета до полудня, а потом шла в дом готовить обед на всех работников. Часами ты склонялась над горячей плитой в кухонном чаду – закатывала в банки горошек, фасоль и помидоры, солила огурцы и арбузные корки. Когда забивали свинью, ты, борясь с тошнотой, собирала кровь для колбасы, которую так любил твой отец. Ты мариновала свиные копытца и рубила паштеты. Ты жарила колбаски и закладывала их в горшки растопленного жира – запасы на зиму. С утра и на ночь помогала доить коров. Снимала сливки и пахтала масло, вывешивала творог в марлевых мешках на растянутую веревку. Наверное, какая-то помощь от братьев и сестер тебе перепадала, особенно когда они подросли немного, но весь день они проводили в школе, а весь вечер ныли про свои домашние задания.
Я уверен, что тебе случалось проклинать свою крепостную жизнь, что ты отвешивала оплеухи ленивым и хитрым братьям, бросала разъяренные взгляды на отца, сидящего в гостиной со свежим номером «Scandinaven» в полном неведении о том, что ты