Люблю.
Твоя капризная, непослушная, не такая и вечно благодарная (старшая) дочь,
Ханна
12
Думаю, ей бы очень понравилось
Джордж Бернард Шоу, младший из трех детей Джорджа Карра Шоу и Люсинды Элизабет Гурли, родился в 1856 году в Дублине. В 1872 году его мать, профессиональная певица, покинула своего мужа-алкоголика, забрав с собой дочерей; Шоу остался в Дублине с отцом и продолжил работать. Однако в 1876 году, в поисках новой карьеры, он присоединился к семье в Лондоне и постепенно вырос в того знаменитого автора пьес и критика, которого мы знаем – и которого до сих пор считаем одним из величайших драматургов. Шоу продолжал жить с матерью до своих сорока двух лет в полной гармонии и покинул гнездо только когда женился на политической активистке Шарлотте Фрэнсис Пэйн-Таунсенд. В 1913 году, после похорон матери, он описал это событие в письме к актрисе Стелле Кэмпбелл.
Джордж Бернард Шоу – Стелле Кэмпбелл
22 февраля 1913 г.
Ресторан «Митра», Оксфорд
22 февраля 1913 г.
Ну и денек! Мне просто необходимо описать его кому-нибудь, и только ты из моих знакомых не относишься к своей матери с ненавистью – более того, и к своим детям тоже. Не знаю, итальянская крестьянка ли ты по происхождению или наделена сверхъестественной силой; знаю только, что твоя мать не представляла для тебя врага.
Интересно, почему похороны всегда так благотворно влияют на чувство юмора и поднимают настроение? Эти нам решительно удались. Никаких накладок. Никаких плакальщиц, одетых в черное, хлюпающих в припадке наносной скорби. Никого, кроме меня, Гранвиль-Баркера [6] и гробовщика. Поскольку блистательную процессию с развевающимися флагами, полную жизни и гремящую торжественной музыкой, я устроить не мог, то мы втроем прекрасно ее заменили. Гробовщика стоит упомянуть особо, потому что веселье началось с него. Я и Баркер в подземке доехали до Гольдерс-Грин и оттуда дошли до крематория; туда же вскоре прибыл и гробовщик с катафалком, ступая уважительно (не он, разумеется, а лошадь), в похоронном темпе, невзирая на холод; мать наверняка предпочла бы бодрую рысь. Ко мне он подошел в образе человека в глубокой печали; я же, промерзший до костей и в настроении, долженствующем моменту (то есть, сосредоточенной радости, в память о матери), попытался убедить его, что профессиональное сочувствие он может сберечь для следующего клиента.
Но вот какая штука – это был вовсе не образ! Оказывается, она неоднократно обращалась к его услугам, и он вполне искренне скорбел о ней, не только как о потерянном заказчике, но и как о человеке, к которому успел привыкнуть и проникнуться симпатией. Более того, гроб он обил не черной материей, а алой.
Надо мне когда-нибудь озаботиться и подправить слова похоронной службы; некоторые части ее мертвее, чем любой из тех, над которыми ее читают. Однако я велел прочесть ее полностью – не только потому, что священник должен жить трудом челюстей своих, но и потому, что, несмотря на все ее недостатки, человек не создал более прекрасного текста. Священник читал его с толком и расстановкой, не спешил и не бормотал, как часто принято в подобных обстоятельствах. Перед паствой, состоящей из меня и Баркера (и мамочки, конечно же), он провел службу искренне и с глубоким чувством. Конечно, еще пара репетиций, и у него бы от зубов отскакивало; но я не стал придираться, пожал ему руку и выразил благодарность, как смог.
Когда он дошел до «земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху», он немного изменил слова в соответствии с происходящим. В стене открылась дверца, алый гроб таинственным образом проследовал сквозь нее и исчез. Некоторые думают, будто это и есть дверь печи; вовсе нет. Я обошел с другой стороны и увидел, как все на самом деле устроено. Это совершенно не страшно; напротив. Алый гроб прибыл к другой стене, и вот в ней уже находилась самая настоящая печная дверца. Я приоткрыл ее и увидел небольшое пространство, выложенное кирпичом и с цементным полом. Ни жара, ни гула, ни ревущего огня, ни дыма, ничего. Чисто, прохладно, даже в каком-то смысле солнечно, хотя, разумеется, никакое солнце туда заглянуть не могло. Я мог бы положить туда руку без малейших колебаний. Тут алый гроб снова пришел в движение и въехал туда ногами вперед. И о чудо! Ноги моментально были охвачены языками чудесного пламени рубинового цвета, бездымного и бесшумного, и по мере того, как гроб двигался вперед, весь он поддавался этому пламени; и моя мать превратилась в огонь.
Дверца захлопнулась, и мне сообщили, что все будет готово через полтора часа. Перед моими глазами встала иссохшая фигурка с прекрасным лицом, и я прошептал «Почему же так долго», но мы в самом деле ушли, поглядели на строительство в Хемпстед-Гарденс (у меня есть доля в паях), позвонили в театр, купили книг и вообще всячески развлекались.
Кстати, чуть не забыл. Вернувшись, в часовне мы наткнулись на Хейдена Коффина [7]. Со своей матерью. Финальная сцена представления была невероятно смешная, думаю, ей бы очень понравилось. Через отверстие в полу нам было видно нижний этаж. Там расположилась просторная кухня с большим столом, вокруг которого хлопотали двое поваров. У каждого в руках было по паре щипчиков, и ими они умело и споро выбирали гвозди и части ручек гроба из небольшой кучки пепла, в которую превратилась мама. Она в этот момент склонилась посмотреть рядом со мной и едва сдерживала смех. Потом они смели ее в сито и просеяли, так что получилось уже две кучки – мелкой пыли и обломков кости. Мама сказала мне на ухо: «Вот интересно, в какой же из них теперь я».
И на этой радостной ноте все и закончилось, не считая того, что дома я развеял прах над клумбой.
Ад! где твоя победа? [8]
…
Доброй ночи, мой добрый друг, понимающий в матерях, да и в остальном тоже.
Дж. Б. Ш.
13
С любовью, мама
22 января 1919 года, через четыре месяца после того, как она уехала учиться в университет в городе Нортхэмптон, в штате Массачусетс, восемнадцатилетняя Маргарет Митчелл узнала, что ее мать – известная суфражистка и президент Лиги равных избирательных прав штата Джорджия – слегла, заразившись инфлюэнцей, эпидемия которой бушевала тогда по всему миру. Отец просил