20
К тому же эта архитектура заставляет работать на себя ночь.
Да, ночь является неотъемлемой частью конструкции. В архитектуре Zeppelinfeld задействованы гранит, мрамор, тела людей-пешек, но именно здесь Шпеер во время репетиций впервые видит сконцентрированную единую плоть, состоящую из сотен тысяч человек, и находит ее уродливой. Это жирная плоть, ремни на ней лопаются, изо ртов течет сальная слюна и вырывается маслянистое дыхание. Меньше чем за год власти члены партии разжирели. Свинина, свиные сосиски, рулька, пиво, крепкие напитки, антисемитские обвинения, репрессии, пока кустарные, против евреев, – все это сформировало уродство, которое трудно скрыть перетянутой ремнями униформой коричневого цвета.
Вождь соглашается. Архитектор прав. Нужно счистить весь этот жир, облагородить огромную толпу людей – шахматных фигурок, которые должны вписаться в партитуру его ритуала.
Архитектор предлагает, чтобы партийные функционеры маршировали в темноте, где их унылая анатомия не будет заметна. Во мраке уродством можно управлять с помощью источников света. Осветить одно, спрятать другое.
Благодаря архитектору-художнику тьма станет главным материалом построения Поля Цеппелина. Камень – всего лишь скелет, поддерживающий мрак. Его фундамент, и не более того. Подлинная конструкция – это тьма, а трибуны, колонны, эспланада – только подпорки, подвалы. Таким образом, мрак, возможно впервые, был материализован.
У архитектора есть идея. Она грубая и красивая, он в этом не сомневается. Он видел новые прожекторы зенитных пушек Геринга. Их лучи поднимаются на километры, не теряя яркости, образуя странные, нематериальные, ослепляющие башни, кажущиеся фантомами древних колонн.
Поэтому он убедил вождя, который убедил Геринга, и тот одолжил их ему.
Он устанавливает вдоль четырех каменных трибун сто тридцать прожекторов.
Результат превосходит все ожидания. В первый вечер съезда небо затянуто тучами, колонны света поднимаются и освещают их, как будто рисуя вживую потолок, вылепленный из атмосферы. В декорациях космоса и погоды вождь рассуждает о вновь обретенном величии Германии. Время от времени прожекторы наклоняются, их лучи встречаются и образуют доселе невиданный световой свод.
Архитектор видит в этом высшее осуществление своих романтических устремлений. Выражение самого немецкого романтизма. И на этот раз присутствующие думают точно так же. «Световой купол!», «Ледяной храм!» – ошеломленно восклицают иностранные журналисты, писатели и послы.
Члены ближнего круга потрясены. Эти декорации – признание в любви к фюреру.
Тьма, прожекторы, свет, направленный на него, когда он появляется и начинает свою речь глухим голосом, как если бы говорил на ухо каждому, сокрушаясь из-за разочарования и страданий обычного немца – военного, пролетария или безработного, одураченного «системой» как справа, так и слева, после чего, добавив в голос мстительности, призывает всех в безжалостном порыве объединиться против западных держав и евреев; вся мизансцена направлена на возвышение вождя, в свою очередь возвысившего молодого архитектора. Это их личный танец, вальс двух партнеров.
В круге приближенных преобладают военные, члены вооруженных формирований и полицейские. В него вошел даже несостоявшийся писатель Геббельс. Они слишком поздно осознали, какое безумное значение приобрела для вождя архитектура. Слишком долго они полагали, что эта наивная тяга – всего лишь печальное последствие неудач в молодости, с лихвой компенсированных политической страстью. Слишком долго верили, что неожиданное расположение вождя к молодому архитектору – проявление своего рода ностальгии и не имеет будущего.
Они ошиблись. Планы строительства и планы войны неразрывно связаны одни с другими.
Человек, облеченный властью, мечтает стать архитектором. И это не все. Архитектор, со своей стороны, мечтает стать человеком, облеченным властью.
Масштаб средств, предоставляемых молодому архитектору, дарит ему пьянящее чувство собственной мощи. Ближний круг видит, как он становится высокомерным, авторитарным. Он недавно встал во главе маленькой армии квалифицированных рабочих. Гиммлер руководит армией СС, Геринг – люфтваффе, а Шпеер скромно начинает с руководства маленьким полком рабочих. На данный момент этого достаточно. Только от него зависит, сумеет ли он оставить позади великих мастеров прошлого. Вождь, возможно, превзойдет Александра Македонского и наверняка Фридриха II Прусского, Шпеер, возможно, затмит Праксителя и наверняка Карла Фридриха Шинкеля, известного в Германии архитектора.
Но это всего лишь первый ход в более тонкой игре за достижение цели.
Впрочем, в Нюрнберге он занимался не возведением монументального сооружения – он выстраивал собственный успех. Это был ураган, внутри которого камень, человеческая плоть, тьма, свет прожекторов зенитных пушек служили олицетворением безграничных амбиций. Это была политизация эстетики и эстетизация политики.
Зарождение этого явления военные и приближенные к ним члены партии проглядели, несмотря на врожденное чувство насилия. Проглядели все – за исключением толстяка Бормана. Мартин Борман, лакей фюрера, самый неуклюжий из них, который шлепает по заднице секретарш и заискивает перед теми, на кого при первой возможности жалуется вождю, по отношению к Шпееру проявляет самую большую прозорливость. Он с самого начала относится к нему с подозрением. Высокомерная робость молодого архитектора, его чопорная деликатность, лицо красавца, равнодушного к политике, благодаря чему тот выглядит безобидным, несмотря на привязанность к нему фюрера, – все это лишь притворство.
Геббельс должен был бы сразу раскусить его, думает Борман, он же претендовал на звание писателя, а искусство – продукт сильно завышенных амбиций. Искусство противоположно смирению, общественному благу, да и просто благу. Как, впрочем, и злу. Искусство конкурирует с Господом, если тот существует. Искусство атакует смерть, это основа основ. Камень живет дольше, чем плоть, и это тоже основа основ. Все это трюизмы, формулировки примитивного здравого смысла, банальные и не поддающиеся опровержению. Они выражают простую правду обработанного человеческой плотью камня, который живет дольше, чем сама эта плоть. Пирамиды остаются. И вместе с ними остаются мастера-строители, которые возвели их, хотя их имена не сохранились. Даже рабы в некотором смысле остаются, если работают над сооружением зданий – произведений искусства.
Фюрер не просто хочет завоевать пространство, ему требуется победа над временем. Чего стоят завоевания без воспевающих их памятников? Чего стоит пространство без времени?
Вот чем вождь является для архитектора, и все остальное – его ненависть к евреям, например – неважно, второстепенно. Архитектор и вождь отлично дополняют друг друга.
К тому же, как могут заметить все – и иностранные почетные гости, и бонзы национал-социализма, – в своей нюрнбергской работе молодой архитектор не отличается от остальных лидеров режима.