По бокам – горизонтальные линии, уходящие почти в бесконечность; трибуны; лестницы, по которым на них поднимаются; трибуны, похожие на лестницы; серия более или менее узких, в зависимости от расстояния, параллельных линий, ода линии – или ее искажение, извращение.
Повсюду флаги, полотнища со свастикой. Торжество ткани с изображением свастики, колышущейся на ветру по всему городу. И здесь, над трибунами, тоже закреплены огромные флаги и баннеры.
Помимо основного входа есть два портика, эспланада, мемориал погибших в Первую мировую войну.
С другой стороны, в самом конце эспланады, что-то вроде алтаря.
Или это действительно алтарь?
Иностранные посетители – послы, журналисты, прочие VIP-персоны, впервые присутствующие на национал-социалистическом церемониале в Нюрнберге, – спрашивают себя, алтарь ли это на самом деле.
И снова амфитеатр, ведущие к нему лестницы, линии – горизонтальные, параллельные, поднимающиеся, быть может, на штурм неба.
Конечно же, это трибуна, посетителям это хорошо известно. Такова ее функция – быть почетной трибуной, на которой вождь и власть имущие режима должны находиться лицом к шахматной доске, простирающейся перед ними, с ее рядами и клетками, а на самом деле людьми. Ее длина составляет несколько сотен метров, высота – несколько десятков метров. Архитектор, но чаще вождь сообщает посетителям точные цифры, которые помнит наизусть: 390 метров в длину, 24 в высоту. Сверху установлены колонны. С каждого конца, запирая внутри крошечных людей-пешек, разместившихся на линиях амфитеатра, имеется два громадных выступа. Похоже на опоры чего-нибудь вроде несуществующего ныне Александрийского маяка.
В центре, перерезая линии, громоздятся наползающие один на другой массивные параллелепипеды. Это и есть трибуна, с которой будет выступать вождь. Над ней закреплена огромная свастика, обрамленная короной из дубовых листьев.
На этом каменном выступе, на этой террасе, достойной дворца, вождь действительно чувствует себя вождем, фюрером. И это чувство передается каждому.
Когда он обращается к сомкнутым группам людей, распластавшихся перед ним и рисующих ряды, квадраты, клетки шахматной доски, он гипнотизирует собравшихся. Постамент, с которого он с ними говорит, гармонирует с его голосом, выкованным в Мюнхене, и здесь он как никогда явно предстает фюрером – вождем.
Иностранные гости ответили себе на вопрос: это скорее алтарь, чем трибуна. Ответ прост и четок. Архитектор так и задумывал. Это имитация, абсурдный отросток Пергамского алтаря (он хранится в берлинском музее с тем же названием), одного из чудес античного мира. В прошлом веке немецкий археолог обнаружил фрагменты алтаря в Турции. Он перевез их в Германию и восстановил, собрав заново. Особый знак – именно немец, не француз и не англичанин, откопал эту древность. С тех пор поколения молодых архитекторов с энтузиазмом изучают этот, по сути, китчевый артефакт.
Но упреки в склонности к китчу молодого архитектора больше не волнуют. Хороший вкус, который ему прививали в детстве и во время обучения и работы ассистентом у Тессенова, теперь в Германии не на повестке дня. Впрочем, национал-социалистов тошнит от того, что китчем именуют они. Тошнит от болезней искусства их века – кубизма, дадаизма, сюрреализма, советского конструктивизма. Все эти направления так или иначе близки к китчу, все замараны евреями и жидовствующими. Национал-социалисты носят сапоги, ходят строевым шагом, приветствуют друг друга римским салютом, а некоторые из их начальников, например Геринг, одеваются с показной роскошью. Они любят пышные мероприятия с участием послов и иностранных журналистов, но в своих статьях или записях называют их трусами в костюмах и китчевыми куклами, утверждая, что именно они являются проводниками подлинной политики китча, но это все ерунда. Национал-социалисты объявляют себя врагами китча и врагами любого вкуса, как хорошего, так и плохого. Вопросы вкуса – это буржуазные вопросы, а национал-социализм провозглашает себя антибуржуазным течением.
Молодой архитектор готовится к съезду и, склонившись над чертежами, в поездах, самолетах и «мерседесах», вслед за вождем перемещаясь с места на место по всему рейху, вспоминает собственное прошлое, семейные путы и судьбы.
Он родился в зажиточной буржуазной семье старой Германии, в образованной среде, где передаваемая от отца к сыну профессия архитектора представляет собой одну из дверей в будущее наряду с наукой и искусством. Он любил математику, очень хотел стать математиком, распахнуть дверь в математику. За каждой из этих дверей открывалось довольно гармоничное пространство – относительно либеральное общество, терпимое к критике, где обсуждаются и подвергаются сомнению самые разные идеи и где возможна даже критика буржуазии как класса, где сыновья, а в последнее время и дочери, часто конфликтуют с отцами. С другой стороны, он понимает, что буржуазия, из которой он вышел, никогда бы не смогла произвести на свет Территорию съездов НСДАП, как назвали возводимый им Нюрнбергский комплекс с Zeppelinfeld, Полем Цеппелина где обычно приземляются дирижабли, и многими другими сооружениями. Она бы никогда на это не решилась из боязни оскорбить вкус, вызвать кривые ухмылки и кислые замечания по поводу тяжеловесности сооружения.
Он сознает, что его архитектурное решение нарушает все условности вкуса и эволюции форм, но эта мысль вызывает у него ни с чем не сравнимое наслаждение. Этим наслаждением он обязан вождю. Он ему обязан освобождением от всех когда-то сдерживавших его пут. Какой архитектор не пожелал бы этого? Строить, не завися от требований вкуса и не беспокоясь о бюджете?
Это больше, чем возвращение к античности; больше, чем очередное новое ее прочтение с характерными фронтонами, перистилями, карнизами, иногда мелькающими коринфскими или ионическими колоннами; больше, чем волны неоклассицизма, начиная с Возрождения поднимающиеся то тут, то там и повсюду – от Рима до Санкт-Петербурга и от Берлина до всей Италии, в Вене и, конечно, в Париже с его Триумфальной аркой или Оперой Гарнье, – приносящие превосходные результаты.
В понимании самоучки, каковым является вождь, границы между стилями размыты; в его безапелляционных утверждениях неоклассика легко смешивается с барокко, так что уже толком не отличить одно от другого. Однако образованный молодой архитектор, обладатель диплома, легко соглашается с его сомнительными суждениями, приспосабливается, убеждая себя, что это обеспечивает ему свободу, и творит, не заботясь ни о стоимости строительства, ни о рациональности. Он регулярно превышает бюджет, словно режиссер, снимающий блокбастер.
Когда он показывает свои работы отцу, тот внимательно их рассматривает и в заключение произносит единственную фразу: «Вы сошли с ума».
В своей архитектуре, как и