Вождь описывает, что он видел, переходя из комнаты в комнату с оружием в руке и лично задерживая всех этих сволочей, оплаченных французами. Пары абсолютно голых взрослых мужчин и юношей. Можно не сомневаться в том, как они проводили ночи. И это не какие-то редкие эксцессы. СА насчитывает три миллиона штурмовиков, и, кто знает, не распространилась ли зараза по всей организации? Что, если из-за мерзавцев на содержании у французов гомосексуальность просачивается повсюду в Германии?
Ближний круг хохочет, ухмыляется, возмущается, горячится и обличает атмосферу содомии, царящую в СА, по крайней мере в руководстве организации, а также отвратительное пристрастие штурмовиков к дрянному мясу, пиву и переодеваниям.
Молодой архитектор слушает, не особенно вникая в суть разговора. Он – принц. Ему двадцать девять лет. Он часто облачен в элегантный двубортный костюм, подчеркивающий стройность фигуры и высокий рост; рассказ сорокапятилетнего вождя о зрелых мужчинах и обнаженных юношах в спальнях на берегу озера Тегернзее в Баварии, не особо его смущает. Его волнует конкретная мечта об успехе рядом с одним из самых могущественных людей в мире. Он говорит только об архитектуре, искусстве, урбанизме; он существует на другом уровне, политика его не интересует, и он следит за тем, чтобы туповатые члены ближнего круга верили, что политика его не интересует. И действительно, эти люди относятся к нему примерно как к одной из женщин, которых изредка допускают в их компанию. Женщины никогда не говорят о политике, очень важно, чтобы они этого не делали, вождь не выносит, когда они вторгаются в сферу политики, и изумляется, если они все же на это решаются. В его понимании женщинам и художникам не следует думать о политике, их дело – красота. Конечно, причины разнятся: женщины должны быть прекрасными, как киноактрисы, а художники призваны создавать красоту, но так или иначе те и другие определенным образом встречаются на территории красоты. Молодой архитектор не нарушает этого правила, он совмещает обе позиции, потому что хорош собой и творит великолепие на бумаге, рисуя свои эскизы.
Вскоре вождь вменяет архитектору в обязанность появляться в присутствии третьих лиц в партийной униформе. В приватной обстановке сам он предпочитает гражданскую одежду, однако бремя нацистской власти требует, увы! – вождь иногда выражает странные сожаления – перемещаться среди толпы в сапогах и полном воинском облачении. Вождь любит сетовать на собственные предписания. Этому кокетству подражают некоторые из его подчиненных, жалуясь на свои же приказы. И так они будут поступать всегда. Особенно Гиммлер. Он будет вечно сокрушаться по поводу ужасной необходимости преследовать евреев во всей завоеванной Европе. Стенать насчет жуткой необходимости убивать еврейских женщин и детей. Роптать из-за того, что он их недостаточно преследует и убивает, тем самым разочаровывая фюрера. Досадовать, что слишком редко видит жену и собственных детишек с их очаровательными белобрысыми головками.
Жалуется ли архитектор на то, что все реже и реже видит жену? Позже он будет утверждать, что огорчался из-за этого с первых дней общения с вождем.
Архитектор никогда не рассказывает вождю о своей жене. Теперь он носит униформу, и у него должность руководителя подразделения в штате Рудольфа Гесса. Позднее он будет переподчинен Геббельсу. Он бы предпочел Геринга. Шпеер всегда чувствовал небольшую слабость к Герингу, которым было легче манипулировать и который зависел от своих удовольствий, то есть был более податливым. Но все равно связи с любым из них избыточны. Он подчиняется единственному человеку – вождю. Их отношениям посредники не нужны. Его униформа – это свадебный наряд.
18
Однажды один из сотрудников Шпеера, некий Карл Мария Хеттлаге, сказал вслух то, о чем все давно догадывались со смесью изумления, легкой издевки и ревности. И вот это произносит вслух офицер СС, юрист, в чьи обязанности входит выселение берлинских евреев ради освобождения места для возведения крупных сооружений. Они только что в энный раз изучали макеты. Он обратил внимание на то, как фюрер смотрел на архитектора и слушал его.
Выходя из кабинета, он сказал ему: «Знаете, кто вы, Шпеер? Вы – несчастная любовь Гитлера».
Или, может, он сказал: «Вы – несчастная любовь фюрера».
Это говорит эсэсовец. Война скоро начнется или только что началась, нацисты шли от победы к победе, и имя Гитлера не могло быть упомянуто в таком контексте. Он наверняка сказал «любовь фюрера».
А может, он вообще не говорил ничего подобного. Хеттлаге сам по себе – персонаж, достойный отдельного романа, как и его начальник Шпеер. Блистательный юрист, блистательный специалист, он переживет войну, станет при Аденауэре госсекретарем в министерстве финансов Федеративной Республики Германии, потом членом Высшего руководящего органа Европейского объединения угля и стали. Ему придется на себе испытать последствия зловещей шутки судьбы, какие так любил ближний круг Гитлера: участник изгнания из Берлина евреев, что означало их смерть, он после 1945 года будет в рамках своих новых функций руководить возмещением убытков жертвам медицинских опытов в экспериментальных блоках лагерей смерти.
Мог ли он в 1939-м или в 1940 году, не боясь, не смущаясь, настолько фамильярно намекать на гомосексуальное влечение Гитлера к Шпееру, причем обращаясь непосредственно к последнему? Историки вроде бы не задавали ему такого вопроса, а сам он ни разу не подтвердил и не опроверг этот факт. Неизвестно, действительно ли прозвучало такое замечание, но оно гениально в своей театральной вульгарности и достойно сцены в берлинском казино или одном из поздних произведений Лукино Висконти.
«Вы – несчастная любовь фюрера…»
Архитектор удивлен, его обычная холодность от смущения неожиданно дала трещину. Что его подчиненный хотел этим сказать? Но вряд ли Хеттлаге испугался, что позволил себе сболтнуть лишнее, хотя все в Германии – от верхушки до основания нацистского режима – боялись делиться своими мыслями. В конце концов, он эсэсовец, тогда как его начальник Шпеер – нет. И он продолжил загадочным предостережением: «В горе и в радости, задумайтесь об этом!» Свадебная клятва.
19
Нюрнберг, 1934
Выложенный гранитом многокилометровый проход пересекает эспланаду площадью несколько гектаров. Это сцена, пустота, ода пустоте, или же ее искажение, ее извращение. На этой сцене появляются группы мужчин, они перегруппируются, растягиваются в линию, формируют ряды, квадраты, и всё вместе похоже на клетки шахматной доски.
Это