Вначале его поражало, что дочка может задавать такие вопросы. Они требовали от него самоанализа, к которому он, естественно, уже приступил, но с чужим человеком, протестантским пастором французом Жоржем Касалисом. На этот раз его расспрашивала собственная дочь.
В своих выступлениях и письменных текстах он настаивает на том, что невозможно представить себе гитлеровскую диктатуру, если ты не жил при ней. Утверждение спорное и в то же время неопровержимое. Неопровержимое с моральной точки зрения, что объяснимо главным и неизбежным недостатком, в котором упрекают историков, писателей, вообще любого интересующегося конкретным отрезком прошлого и в особенности эпохой Третьего рейха. Смысл упреков – суждение a posteriori, задним числом, анахронизмы, обусловленность оценки тем, что нам об этом периоде известно сегодня, и ужасом, который он вызывает.
Но когда это утверждает само действующее лицо, единственный персонаж истории, игравший в ней одну из ведущих ролей до, во время и после, причем в разных обличьях, такие упреки становятся сомнительными. Читая его тексты и слушая его, историк вопреки собственной воле попадает в аранжировку правды, выполненную этим человеком. Он вспоминает Третий рейх, когда его больше не существует, при этом уже зная об уничтожении евреев, о чем, по его словам, в те времена не знал. При этом он формулирует тройной постулат и вывод из него: «Я не знал, теперь я знаю, я должен был знать – следовательно, я виновен». Но заодно ловишь себя на ощущении, будто теперь он уже сам не знает, что он знал и чего не знал… Такое впечатление неминуемо возникает, и невозможно понять, осознанно ли он это делает, неосознанно или всего понемногу. Часто он специально пользуется приемами, поддерживающими неуверенность.
И так же он действует с дочкой. Тем не менее переписка все же сближает их, можно даже сказать, что связь дочери с отцом срабатывает в тот момент, когда они пишут друг другу. Заметно беспокойство звезды по поводу ее стажировки в США, когда он советует ей умолчать о знакомстве с Гитлером. Потому что она действительно была с ним знакома, держала за руку, разговаривала с ним, а на фото в Берхтесгадене она с другими детьми снята рядом с ним.
Несмотря на переписку, Хильда так и не узнала о своем отце ничего сверх того, что известно любой читательнице его «Воспоминаний».
В начале своего пребывания в доме Шпеера Серени тоже сомневалась, что ей удастся выяснить что-либо еще. Но когда после трех недель интенсивного обсуждения они расстаются, она обретает уверенность в том, что он знал о евреях. И говорит ему об этом незадолго до отъезда.
55
Все спрашивают его об этом, и он догадался, что подошла очередь историка. Она правильно выбрала момент. В самого начала он немного мелодраматично уговаривал ее побыстрее задать проклятый вопрос о евреях, забегая вперед, подавляя тем самым всякую интригу в их общении, показывая, что даст ей тот же ответ, что давал всем и всегда, повторит написанное в его бестселлерах: виноват коллективно, невиновен индивидуально.
Он бы выложил перед ней этот аргумент, вопреки всему, что вскрылось позже, и о чем они, впрочем, уже говорили. Имеется в виду ужасная статья 1971 года, в которой Эрих Голдхаген, американский историк польского происхождения, выживший в лагерях, рассказал о речи Гиммлера в Познани в 1943 году, упомянув Шпеера и поблагодарив его.
«После Нюрнберга это самый страшный удар, который я получил», – признался он Серени. Она увидела в этом признании один из самых отвратительных недостатков, перечеркивающий все остальное, – невероятный эгоцентризм, сводящий любую тему к нему и только к нему, к его чувствам и переживаниям, неспособность долго и глубоко интересоваться своими собеседниками. Он полез в архивы, чтобы попытаться доказать, что не присутствовал на дневном заседании, где выступал Гиммлер, и, следовательно, не лгал, утверждая, что ничего не знал об этом до Нюрнберга.
Эта статья пережившего Холокост специалиста по Гиммлеру и СС едва ли не свела все к нулю. До ее публикации Шпееру удалось сформировать моральный образ человека, берущего на себя в качестве одного из самых известных руководителей национал-социалистов всю вину за геноцид, осуществленный ими, несмотря на то, что он никогда не принимал непосредственного участия в преступлениях и даже не знал о них. Он, можно сказать, даровал себя немецкому народу, принес ему щедрый дар, совершил в глазах жертв рыцарский поступок. Так он заново поднялся по наклонной плоскости в социальном и финансовом смысле.
Да, когда он впервые появился в Лондоне по приглашению СМИ, его ненадолго арестовали, растерявшись при виде одного из крупнейших нацистских бонз, спокойно спускающегося по трапу. Но вскоре со всем разобрались, и он никогда не обижался на этот инцидент, как никогда не жаловался на тех, кто считал его известность скандальной. Прекрасно владея мастерством создания имиджа и декора, он держался со своими преследователями смиренно и открыто, а за этим всем на подсознательном уровне очевидным образом считывался выдающийся христианин, переживающий нечто вроде страстей Христовых, проходящий Крестный путь. Христос взял на себя все грехи мира, а Шпеер нес на своих плечах все грехи нацизма. И жизнь снова повернулась к нему своей солнечной стороной, как