И пока мы так развлекались, продюсеры каждый день привозили на площадку пленку. Я не знаю, где они брали на нее деньги. Не знаю, как они отвоевывали у других групп пленку, которой в активно снимающей в то лето Праге просто не хватало на всех. Как говорят в кино, «кто на что учился». Но мы все сняли, и пленки нам хватило. Кино – коллективное искусство.
Правда, из-за поисков пленки по студии прошел слух о том, что безумные русские снимают с невероятной скоростью и качеством материала. В этом павильоне до нас снимали сцену из фильма «Братья Гримм», но за двенадцать смен они сняли три минуты фильма, а мы – двадцать. Слухи привели к нам даже директора студии «Барандов». Он появился в окружении свиты и попросил разрешения поприсутствовать на съемках. Сел рядом. Через полчаса он встал, похлопал меня по плечу и вышел с озадаченным лицом.
На «Барандове» принято поднимать на въезде в студию флаги тех стран, которые в этот момент используют их павильоны. И каждый раз, въезжая, я чувствовал гордость, что из-за нас над павильоном реет флаг моей страны. России.
Работать с чехами было интересно. Они на тот момент очень много снимали с Голливудом. Практически каждый из членов чешской части команды имел в своем послужном списке по нескольку блокбастеров. В декорации одно из главных мест занимал дуб – огромный, десять метров в высоту и пять в диаметре. Сделан он был, разумеется, из пластика. И чтобы дуб был похож на настоящий, требовалась помощь «гринсменов». Это такие специальные люди, которые вносят в декорации живую природу. Заглянув в смету, я понял, что потратил свою жизнь, занимаясь не тем делом, – гонорары у них были заоблачные. Но когда я увидел, как они, облепив дуб со всех сторон, колонковыми кисточками вбивают в изгибы коры мох, чтобы дуб выглядел старым и побитым жизнью, я изменил свое мнение – останусь режиссером.
Трепетное отношение к работе поражало и даже умиляло. Напротив дуба должна была стоять мельница. Сломанная, полуразрушенная. Когда я впервые вошел в павильон, чешский художник с гордостью показал мне изготовленную им мельницу. Она была великолепна, у нее крутилось водяное колесо, и вся она словно вышла прямиком из сказки. Что, строго говоря, и требовалось. Пугало только одно – она была новая и вся сияла свежим деревом. А мельница должна была быть полуразрушенной. Я указал на это художнику, тот покивал головой, клятвенно обещал мне, что в следующий раз все будет как надо. Придя через пару дней в павильон, я увидел ту же мельницу, только дерево было «подстарено». Я снова напомнил художнику, что надо бы ее подразрушить. Он снова вежливо покивал. Мы разошлись. В следующий раз мельница продолжала гордо стоять памятником самой себе, лишь из стены была вынута пара досок. Я поинтересовался у переводчика, верно ли он передал мои слова и понял ли меня художник. Переводчик заверил меня, что вся группа очень серьезно относится к моим словам и в точности выполняет указания режиссера. В следующий раз была вынута еще одна доска. Это становилось похожим на издевательство. Раздраженный, я осведомился, как по-чешски будет полуразрушенная и не вкралась ли какая-нибудь ошибка в наше общение. Тогда художник разразился целой речью о том, какая красивая мельница и как жалко ему ее разрушать. Может быть, оставить так? Кончилось это тем, что мне пришлось пообещать, что если я приду в следующий раз и увижу это строение сумрачного чешского гения целым, то сам возьму кувалду и лично разрушу его произведение. После этого он смирился, и в следующий раз степень разрушения мельницы устроила нас обоих.
Чехи действительно очень ответственно относились к процессу. Чувствовалось уважение к себе, в первую очередь как профессионалу. Но кино есть кино. И кинолюди – всегда кинолюди.
Во время съемки я вдруг вспоминаю, что не видел иглу Кощея. Муляжи видел, утверждал. А самой иглы – не видел. Она должна была быть изготовлена из ломающегося стекла. Увидеть столь значимый реквизит заранее очень важно – у меня будет время внести правки, может быть, переделать его. Если я увижу иглу в день съемки, мне придется снимать то, что есть. А это всегда чревато. Я останавливаю пробегающего мимо реквизитора и прошу показать мне иглу, которую мы снимаем завтра. Растерянность на его лице сразу сказала все. В суматохе про нее забыли. Это бывает – именно поэтому я спросил заранее. Но мне интересно, как он будет изворачиваться. Он набирает воздуха в легкие и уверенным жестом показывает на верхушку дуба: «Она уже там! В ларце!» На высоте восьми метров, куда я точно не полезу проверять. Браво. Молодец. Начальство нужно защищать, ибо это была не его вина, а ассистента по реквизиту. Реквизитор только приносит все на площадку, а находит и изготавливает ассистент. Это была одна из лучших отговорок, которые я когда-либо слышал. «Мы работаем с Голливудом, у нас не бывает накладок», – добавил он снисходительным тоном, по-видимому, не совсем верно истолковав мое восхищенное лицо. И вот это уже было лишним. Я много раз работал и с нашими, и с зарубежными киношниками. Накладки есть у всех. Всегда. Не скажи он этого, я бы хлопнул его по плечу и пошел дальше, но тут на кону стояла честь русской киношколы. Поэтому я вкрадчиво спросил: «Но она, надеюсь, в яйце? А яйцо в утке? Вы же помните сказку? И как вы ее там, на высоте, кормите? Мы ведь не получим дохлую утку на съемке?» Реквизитор начал бледнеть, но меня было