Зырян нажал кнопку на видике, и началась обычная порнуха. Только Жанна знала, что это лишь первое впечатление. Она посмотрела на своего товарища. Тот сел рядом с ней и отвёл глаза от происходящего на экране. Ему было не по себе.
— Жан, как скажешь, сразу вырублю.
Только было что-то странное в съёмке. Она присмотрелась, чтобы понять что. У Светки же были светлые длинные волосы, а здесь чёрные. Чертовщина какая-то. Причёска была похожа на её. Один из людей в маске схватил за волосы жертву и развернул лицом к зрителям. И Жанна открыла рот от ужаса, вырвался сдавленный хрип, когда пришло осознание, что главная героиня этого извращённого жёсткого порно — она сама.
— Что за херня, Жанна? — спросил Зырян. — Я же видел эту кассету уже. Там было иначе.
Но Жанна не смогла ответить. Горло парализовал страх, ей было трудно дышать, сердце бешенно долбилось, пытаясь выбить грудную клетку и свалить куда подальше.
— Жан, объясни! Ты понимаешь, что происходит?
Один из насильников взял мачете. И рубанул по шее Жанны. Брызнула кровь, окрашивая светлое тело в алый цвет. Заиграли непонятные мотивы, отдалённо напоминающие африканские. Палачи запели, отделяя голову от тела, сзади них полились непонятные силуэты и письмена на незнакомом ей языке. Отрубленная голова открыла глаза и засмеялась, вися на волосах, сжимаемых волосатой рукой. Затем тоже запела, каркающим голосом, не выдерживающим ровную интонацию. Лицо её постарело, начало видоизменяться, превращаясь в другую голову, но смутно знакомую Жанне. В какую-то старуху. Символы стекали вниз, а голова смеялась. Как смех закончился, выкрикнула:
— Меняемся!
Жанна ощутила, как по её шее прошла боль. Она шумно выдохнула и замолчала, будто застыла статуей. Кассета закончилась. Она громко вдохнула и пришла в себя. Размяла шею. Посмотрела на спутника и каркающим голосом спросила:
— Зырян, выпить есть?
— Не знаю. Жан, мы у тебя на хате. Тебе виднее.
— Пойду на кухне посмотрю. Браги очень хочется.
Папка спит в подвале. Главное его не разбудить
В знойное лето девяносто второго я впервые услышал эту фразу. Она изменила мою жизнь навсегда — как решение поставить все сбережения на красное и проиграть. Разница лишь в том, что в казино человек делает это осознанно, а в моём случае выбор был иллюзией. Хотя, если бы я задумался тогда, то мог бы просто не открывать подвал.
Теперь, вот уже двадцать лет, она крутится в голове, как навязчивая мелодия. Как заевшая пластинка. Пластинку можно выдернуть из проигрывателя, швырнуть в мусор, оставить гнить навеки. Мелодию — заглушить другой, громче и назойливей. Но от этой фразы не избавиться.
Разве что выбить себе мозги. Чтобы пуля вынесла её из головы окончательно и бесповоротно. Боюсь только, что даже в умирающем сознании мантрой будет звучать голос моего друга:
«Папка спит в подвале. Главное его не разбудить».
Все началось, когда мне исполнилось десять лет. Я жил тогда в злосчастном городке под названием Шадринск. Рассвет девяностых: бандитские разборки, проститутки на улицах, наркотики. Девочки играли в классики, рисуя на асфальте мелом квадраты, похожие на кресты, или прыгали через скакалку. Мальчишки играли в казаков-разбойников, дрались стенка на стенку, подражая старшим парням. Кого-то «отшивали», кто-то «пришивался». Кражи и убийства стали долбаной нормой для родного города. Казалось, весь мир катится в пропасть. Только не мне. Всё это проплывало мимо меня.
В то время моё детство текло плавно, как и положено у любого юнца. Главными проблемами были — не проиграть картонные фишки из кармана, раздобыть жвачку и не растерять вкладыши с машинками. И в принципе всё. Хотя если бы я вернулся домой после заката, мне бы всыпали по первое число.
Лето стояло, как я уже говорил, жаркое и солнечное. Я часто ходил к соседям и принимал у них самодельный душ. Это были отличные люди, которым так и не довелось завести детей. Видимо, заботой обо мне они компенсировали отсутствие собственного сына. Мои родители не возражали против такой дружбы — так можно было сэкономить на няне, на которую у нашей семьи не было денег. Особой нашей меткой, как мне казалось тогда, было то, что мы жили в деревянном доме. Построенном чёрт знает в какие времена.
Отец работал хирургом. Эта профессия хоть как-то помогала нашей семье держаться на плаву. Больница, в которой он лечил, задерживала зарплату по несколько месяцев. Но он спасал не только обычных людей — ещё и бандитов, а порой даже чиновников. И если от вторых можно было ничего не ждать, то первые засыпали деньгами хирурга, спасшего кому-то из братков жизнь. Конечно, у этой медали была и другая сторона: если на операционном столе умирал авторитетный человек, работавший хирург с высокой вероятностью отправлялся в землю вслед за почившим. Так и случилось с моим отцом три года спустя.
Мать работала швеёй на каком-то мелком предприятии, поэтому зарплату она не видела по полгода. Зато я всегда был одет по последнему писку моды. Хотя, на самом деле, больше походил на пугало в нарядах, которые не сочетались друг с другом.
Семья моя, в отличие от большинства других, жила в мире и покое. Скандалы редко посещали наш дом — впрочем, как и дом наших соседей. А вот те, кто жил напротив… Однажды я видел, как из их окна со звоном вылетела табуретка. Вечерняя ругань после работы заменяла маме и телевидение, и радио. Иногда, когда отец задерживался допоздна, он подходил к ней, нежно целовал в лоб и спрашивал, что сегодня было в программе соседей. Мать охотно делилась с ним этими историями.
У моих родителей — да и у меня — не было друзей. Иногда к отцу заходили коллеги, но ненадолго. Честно признаться, даже мне он казался скучным.
Однажды к нашему дому на какой-то огромной машине привезли орущего, окровавленного человека. Несколько мужчин в спортивных костюмах занесли его внутрь и положили прямо на стол. Меня впервые после захода солнца выгнали на улицу погулять. Это было для меня в новинку, только я не нашёл занятия интереснее, чем подсматривать в окно за операцией.
Отец после неё остался жив, так что, думаю, всё прошло успешно. А вот лицо матери я запомнил навсегда. Впервые в жизни видел её такой: бледной, трясущейся, нервной. И