— Куда?
— А в «черный» зал. К стае вороньей…
Здесь уже никаких беленых скатертей… и вместо стульев — короткие скамьи, и запах махорочный. Хорошо, не портяночный! Здесь под ложки заботливо подставляют кусок хлеба, чтобы ни капли не пропало, подхватывают пальцами квашеную с брусникой капустку. Не стесняясь, разворачивают домашние ссобойки, стучат по столу крутыми яйцами. Здесь луковый и чесночный дух не прорывается из тарелок и супниц — царствует. Народный говор — сегодня и сейчас ровный, спокойный, без матерка — висит по углам, в одном бабий, в другом мужской.
Иные ложки в воздухе замерли. Неторопливо опустились. Взгляды привычно цепляются за лазоревый мундир.
— Николай Лукич, тихо у нас… Али надобность с народом поговорить есть?
— Есть. Но не у меня. У Евдокии Петровны к вам немало вопросов накопилось. Она, конечно, в Затинье собирается — но чего ждать, а?
Горбуновой захотелось зажмуриться. Тем более, иные лица за семь лет не меняются. Девочка за это время стала девушкой. Ее сверстницы — или старые девки или бабы, не больно и молодые, у иных по пятеро детей. Бабы стали старухами, парни — мужиками. И только крепкий старик каким был, таким остался. Морщины поглубже, седины побольше — но узнаешь сразу.
— Дядька Степан… Здравствуй.
— Здравия желаю, ваше благородие!
Даже во фрунт вытянулся. Бывших унтеров не бывает, а у этого еще и аннинская медаль за Геок-Тепе. Когда-то Дуняша не понимала, что за ад творился в Центральной Азии. Как шли ряды белых рубах на щетинящиеся пальбой крепости разбойных племен, как русские батареи перестреливались с британскими «советниками» — горячо, насмерть. «Я только тогда принял, что останусь живой, когда мне осколок живот распорол»… Это не дядька Степан, тот перед малолетними девчонками бисер не метал. Преподаватель в училище рассказывал — тем, кому нужно уметь себя держать под огнем. «Вступая в бой, нужно четко знать, что вы уже умерли за Отечество. В тот самый миг, когда нацепили погоны и форму. Бояться нечего, терять — тоже. А вот насколько славно вы погибли, зависит уже от вас!»
— А помнишь, как ты меня крапивой гонял? От груш да яблонь?
Вот тут старый служака откликнулся не сразу. Сощурился — будто от того глаза здоровей станут. Мотнул бородой.
— Нет, не узнать… Но я, такие дела, только одно девичье благородие мог гонять по малолетству. Вы, часом, в детстве Дуняшкой Горбуновой бывать не изваливали?
— Изваливала. А…
Договорить не успела — за спиной полетел бабий ах.
«Затинская барышня!» «Сама!» «Приехала… чисто ангел с небес спустился.» И уж совсем шепотом: «Дотронуться бы…» «Это ж тебе не мощи, дурища… Ты ее пальцем, она тебя ножищем… Ишь какой, чисто у жандара нашего…»
А мужицкие руки тянут с голов шапки. Благолепие, раболепие… На черта оно, приторно-медовое, офицеру Его Величества? Ей ответ нужен.
— Степан, ты службу знаешь. Дуняшка тебя понять не могла… А я попробую! Расскажи: зачем вы письма мои читали. Что, верили, будто я против царя замышлять буду?
Старый служака глаз не отвел.
— Так ты ж городская стала, а вся крамола оттель. Да кто ж подумать мог, что из затинской девчонки с грязными пятками благородие получится? Такое вот… С бебутом!
Дался им бебут… Ну да, если в тебе ровно пять футов без единого дюйма*, то начальство вздыхает, и позволяет вместо положенного к парадке палаша взять оружие, что по земле волочиться не будет. А дядьку Степана несет по кочкам…
— … это верно, что с бебутом. Вот Николай Лукич порядок здесь держит — без него никак. Не смотрел бы — как с выселками тягались, до крови б непременно дошло. А вы, выходит, то же самое для Николиной земли. Так по письмам выходит — не вашим, тех, кто за лучшей долей подался. Где непорядок — рожок гудит, штыки примыкают, пушечки сгружают. Значит, хотя и благородия, не дармоеды. Люди, миру нужные… Только вот что из тебя такое выйдет — не верили!
— Даже после того, как я экзамены сдала?
Дядька Степан опять бородой дернул.
— Мы таких материев не понимаем. Городская барышня, пусть и бывшая своя — подозрительно! Кто знал, чего наберетесь? В последних-то листах половина слов — непонятные. Уже и спрашивать зареклись. Батька ваш читает, мы на Николая Лукича смотрим. Он подрывного не видит, и ладно. А остальное… Жива, здорова, кормят хорошо. Чего еще знать надо?
Старый служака смотрит искренне. Ест глазами, как устав повелевает. Все сказал. Ему — все понятно и правильно. Евдокии…
Махнула рукой. Повернулась — на «чистую» половину. Крахмальные скатерти, бочок самовара на две персоны, кокарда кандидата в офицеры на фуражке собеседника…
— Мне все равно кажется, что он издевается, — жалуется девушка. — Я даже понимаю, что наверно — нет, но кажется, и все! И что делать теперь?
— Ничего, — говорит Крысов. — Совершенно ничего тут не сделаешь. Не по нашим ведомствам. По учительскому.
Отхлебнул чаю, продолжил:
— Годочков за двадцать, может, что и выйдет. Раньше — вряд ли. Народное просвещение — дело муторное. Поторопишься — будет работа таким, как я. Мусор выметем — только этот мусор — люди порченые. А все-таки люди. Так что, по мне, лучше — не торопясь…
Откусил баранку, запил чаем. Право, вот только и есть ее благородию удовольствия, что болтать с жандармом о внутренней политике империи.
— А мне что делать? Сейчас?
— А, это… Ну, по вкусу. Места у нас тут изрядные. Ежели рисуете — на акварель просто просятся. Охота так себе, рыбалка вполне. Конные прогулки — самое оно, только по общинным полям не скачите, не поймут.
— Я не про то…
— А про что? Родители вам рады будут, не сомневайтесь. Да они же вам писали… А что на лето домой не возили — так сами поймите, литер второго класса на Новоархангельск стоит, если его продать, почти столько же, сколько билет. На лицо сопровождающее — читай, отца вашего, четыре поездки, самому добраться и вас завезти домой и обратно. На вас, соответственно, две. Всего — тысяча целковых! Каждый год. Тут что приданое сестрам твоим, что хозяйства братьям… на все хватило. Так что не то, что выгородку — пятистенку под тебя расчистят, сами в остальных потеснятся. А, и вот еще что. Родители вас благородием титуловать будут, и от этого никуда