— Последние пару лет — исключительно съедобным. Ежели не кутить, а, скажем, под деловой разговор…
— Под деловой, — соглашается Горбунова. — Кутить в компании нижних чинов, тем более, жандармского ведомства, офицер Его Императорского Величества* не может.
Слова жесткие, улыбка их смягчает — но не опровергает ни капельки. Натуральное благородие! Отец — самый обычный мужик. Хозяин хороший, так мало ли их, хороших… Мать — баба как баба, ну, говорят, добрая — как в гору семейство пошло, заметно стало. И таких не мало… А вот уродилось у них благородие! Не просто комиссию прошла — семь лет гранит науки мышью грызла… Не сорвала Дар, так бывает, когда пытаются прыгнуть выше головы, и спеть сильней голоса. Не отчислена как неуспевающая — на службу попроще. Не… Только в первые два года учебы деревенские дарования поджидает с десяток разных «не». Все прошла. Все вынесла. Потом стало легче, и интересно — так, что голова кружилась, и спать не хотелось неделями, и уходила вниз — не земля из-под ног, а сама Земля. Мимо звезд, вдаль от этого Солнца — к другим!
Мысли иной раз выскакивают на язык. Чуть отвлекся — сболтнул. И беседу, и трапезу, и ровное течение мыслей вахмистра разорвало звяканье. Ее благородие нож на пол уронила. И сразу — вскочила так, что стул на спинку грохнулся.
— Вахмистр, откуда вы можете… Да вы читали мои письма! Цензура не по твоему ведомству!
Вскочила. Кровь не к лицу — от лица, рука сжала рукоять бебута.
— Не читал, — сказал Крысов.
Ну вот, розовеет помалу…
— Тогда откуда…
— Слушал. А читал ваш отец: сперва каждую неделю, потом реже… Ну, как приходили.
Красна, как рак вареный.
— Простите, вахмистр… Как вас по батюшке? По фамилии звать неловко, все-таки вы почти офицер.
— Лукич. Вы погодите менять гнев на милость: слушал-то я тоже по казенной надобности. Хотя, признаю, было интересно, да и симпатию я к вам с тех пор испытываю преизряднейшую. Вы ведь не только о себе писали, да… Как у вас?
«Быстро, точно и умело,
Словно в тигеле булат -
Разум мой и мое тело
Переплавили, чтоб я могла служить.
Но мне кажется, у нынешней меня
И у прежней — две различные души…»
— Только, — отрезала Горбунова. — Я тогда ребенком была, и вообще это подражание Киплингу… Но какая казенная надобность требовала от вас слушать мои письма? Отец их что — не добровольно читал?
Брови сдвинула… Но настоящая гроза уже прошла. А то… Даже такое маленькое создание, как Евдокия Горбунова, бебутом может натворить дел. Это ведь, как и шашка, «писалово». Оружие, которым удобно лишь убивать — некрасиво, страшно… В училище их на рукопашную, вроде, не натаскивают. Но наклейки на чемоданах гласят: Звездный, Новоархангельск, Порт-Лазарев, Вэйхавэй, Сингапур, Бомбей, Каир, Афины, Фиуме. И об этом путешествии — ни строчки!
— Серединка-наполовинку. Я — не заставлял, да и никто. Просто так вышло, как у нас в России выходит, — жандарм развел руками, — кто-то хотел как лучше, разослал по земствам циркуляр — мол, надлежит всякого звания честным людям подметные листки и подозрительные письма нести властям. Ну, сотский и рад стараться! Собрал сход, кричал, что есть указ государев, что мужики — опора земли Русской, и им теперь выявление подрывного элемента доверено, а полиция с жандармерией на подхвате…
Усмехнулся, подхватил на вилку колечко колбасы.
— Вот такой у нас мужик. Ведь не скажешь, что плохой? Царя любит… Не может царя не любить: царь землю дает. Кому там, на «Николиной» и «Ляксандриной» планетах, кому здесь — через передел, от тех, кто уехал. Малоземелья нет — мироед не жмет, помещик дает дешевую аренду или хорошо платит, жизнь тихая и сытая. Если велено мужикам искать подозрительное — будут, и, что характерно, найдут. Кто для мужика подрывной элемент? Баре и городские. Откуда пришло ваше письмо? Из Новоархангельска! А что есть Новоархангельск? Город. А потому… Заглянул до вашего батюшки сотский, поговорил. Мол, дочь твоя теперь городская и барышня. Самый подрывной элемент! Потому надлежит тебе читать письма перед всем миром, и непременно в присутствии жандарма или станового. Чтобы подтвердили, что крамолы нет. Я для вашего Затинья ближе станового, тот аж в сорока верстах… Так я с вашими эпистолами и познакомился.
Николай Лукич замолчал, принялся старательно опустошать тарелку. Что мог — сказал. Слово за пигалицей в погонах. Которой, по правде, растереть станционного жандарма — раз плюнуть. Как говорит государь-император: «Генералов я могу за полчаса сделать сотню. Каждый же Дар России Господь отмеряет!» Вот пожалуется…
— Почему он стал читать? — спросила Горбунова. Наверное, риторически, но жандарм ответил.
— А отец вашего благородия тоже мужик. Как вас забрали, в гору пошел, на премию царскую. Лошадей пару прикупил, сеялку. Помог общине свою мельницу поставить. Второй человек в округе после сотского, и сам мог бы выбраться — не хочет. Не его, говорит. Но уважают его, да. А почему? Потому, что выбрал — общину. Мог ведь земли купить — не больно много, да своей. Мог пай в общине не подкармливать, а свое уноваживать. Крепкий бы вышел кулак, и хоть и не первый в округе… Не захотел. Зато община встала на ноги так, что муку гонят в город вагонами. Скотину развели, мясную и тягловую… Тех, кто из мира выселился — к ногтю взяли. Какой у кулака доход — без батраков, без заимодавства, без сдачи лошадей внаем? Было, дрались. Ох, пришлось нам со становым помотаться, но я, Евдокия Петровна, за свой большой успех считаю, что не дошло до вил и топоров. Вот оглоблями, бывало, помахивали…
— Так и при мне дрались, помню! — Евдокия прыснула в ладошку, но сразу посуровела, — Тут не только вам, тут и доктору работы было. Но ведь никого не пришибли?
— Никого. А вот на «Николину» Землю отъехали многие… Что мироедство, что лайдачество… Я к чему, ваше благородие? Ценит община вашего отца, так ведь и он общину-то уважает. К нему ведь добром пришли, шапки ломали. Ну и уговорили, согласился… Правильно сделал. Иначе бы обиделись.
— А так я обиделась! Он ведь меня за террористку какую-то… Меня! Русского офицера! И не один отец. Все они…
Офицерский кулачок врезался в стол. Посуда обиженно звякнула.
— Так