— Одичавший, — уточняет сфинкс.
Гелен кивает. О том, почему сфинкс не стал, как большинство его сородичей, пытаться поднять осколки прежней страны, а подался на чужбину, говорено-переговорено. Сфинкса об этом спрашивал всякий правитель Сагариса, а их за последние четыре века сменилось немало. "Они недостаточно забыли", — вот что говорил сфинкс. Все эти столетия — один ответ. Так может, поменять вопрос?
— Теперь-то исавры довольно одичали? — спросил Гелен.
И сфинкс ответил.
— В самый раз, — сказал он. — Они уже не помнят ни былого величия, ни былых ошибок — но, несмотря на свою грубость, умеют держать слово и ухаживать за розами. Там, в горах, выживают самые простые и невзрачные, но и они требуют заботы. Если мы с тобой ошиблись, будет с кем начать сначала.
Он не уточняет, кому. Царь прекрасно помнит, кто в Сагарисе, кроме него, знает лувийский язык.
Не хотелось бы, чтобы он по-настоящему пригодился — потому сфинкс и царь готовили страну и народ к лихолетью долго и старательно. Можно было бы сказать, что преобразование страны отняло у царя всю жизнь, но вышло бы враньё. Гелену нравилось не просто править государством, а творить. Лепить из людей царство, как гончар создаёт из глины амфору. Большой её сделал Пирр, а его сын Гелен — сильной, соразмерной в своих частях, и целесообразной. Красивой, как хищный зверь.
— Я вот подумал… — говорит Гелен.
— В который раз за все эти годы?
— Неважно… Я вспомнил диалоги Платона и труды Аристотеля. Ведь оба пришли бы в ужас от того, что я сделал из обычного, в общем-то, греческого государства. Да мне самому, как вдумаюсь, страшно! Суди сам: народа, в их понимании, у нас вообще нет. Есть презренные ремесленники и подёнщики, которые не могут купить доспех, не могут на досуге предаваться размышлениям о философии. Это наша пехота. Она такая нищая, что я оплачиваю из казны не только доспехи, но и дни воинских тренировок. Это уродливые от вечных трудов люди, которым стыдно раздеться в гимнасии.
— Зато их много, они достаточно обучены, и руки у них достаточно крепки, чтобы держать копьё. Или весло, если призвать во флот.
— А наша конница? Где блестящие аристократы, владельцы земель, с дохода от которых можно купить и прокормить коня? У нас пастухи, у которых нет своей земли, а есть право выпаса и право прогона. Ноги у них кривые, по форме лошадиного брюха. Они проводят жизнь в дороге, их грубая кожа не умащена маслом, а иссечена дождём и ветром. Живут они в постоянном страхе перед набегом других таких же.
— … и философии не знают, — продолжил сфинкс. — Зато пастухи срослись со своими скакунами как кентавры, а владельцы стад продают достаточно кож, чтобы укрыть коней нагрудниками, а себя — добротными панцирями. Они отличные сторожа, и у них есть опыт стычек в сложной местности. Это наша конница… Ты продолжай.
— Остались триерархи. Опора страны, лучшие люди, что заседают в Совете Трёхсот. Заседают, потому что могут себе позволить выставить для государства корабль-"пятёрку" или венедский парусник. Они не богатые латифундисты. Они купцы или ростовщики, настолько жадные, что некоторые водят свои корабли сами, а в Совет посылают младших братьев, сыновей и даже жён.
— У этих неплохо с практической частью философии, "Политику" Аристотеля они, обычно, хорошо знают, — заметил сфинкс. — Ну и кораблей они выставляют ровно триста.
— И знают, что тот, кто зовётся царём, опирается на знать, — буркнул Гелен. — Они считают знатью себя — другой-то нет! А я даю своей некрасивой пехоте и кривоногой коннице по голосу от тысячи. Никаких выборов, только жребий, а в довесок смертная казнь за взятку, чтоб олигархи не подкупили представителей народа! И кто тогда получаюсь я? Царь? Дудки! Тиран!
Сфинкс молчит. Сагарис — ахейская колония. Здесь царей, ходивших на Трою, чтут как пращуров. Сфинкс не помнит гром колесницы Ахилла — тогда и он ещё не родился. Зато он советовал вожаку и крикуну, который выгнал из молодого Сагариса тех самых, настоящих аристократов. В писаниях греческих историков этого молодца, разумеется, зовут тираном. В сагарийских — царём. Даже по Аристотелю всё выходит не так и просто: охрана у сагарийских властителей всегда была из сограждан, а это всё-таки признак царя. Гелен сам это понимает, но сейчас двое у огня не решают судьбы государства, а услаждаются беседой.
— Итак, у нас демократия, олигархия и тирания одновременно, — сказал, наконец, сфинкс. — Если верить Платону, это значит, что мы одержимы завистью, стяжательством и тщеславием одновременно. Не просто ужас, а ужас-ужас-ужас. Ты уверен, что наши враги осмелятся против нас выступить? Им впору разбежаться до того, как они увидят пики наших фаланг.
Царь Гелен вздохнул.
— Римляне и пунийцы читают Аристотеля, и особенно Платона, но не понимают. Они ищут не мудрость, а средство уязвить врага. Они не дураки, найдут.
Сфинкс протянул к огню хвост. Гелен моргнул. Ему только кажется из-за рыжеватых отблесков, или самый кончик кисточки всё-таки отблескивает золотом?
— Найдут, — говорит сфинкс. — У сагарийцев греческий характер, греческие страсти, но кровь италийская. Сам знаешь, дети берутся из жён — а первые поселенцы явились без женщин и переженились на италийках. Почему римляне нас так не любят? Они точно смотрятся в зеркало. Где у них лево, у нас право. Мы им кажемся насмешкой. Именно поэтому они для нас гораздо, гораздо опасней, чем карфагеняне.
Гелен откинулся в кресле. Подхватил с низкого столика чашу с густым, неразбавленным мессенским вином — львинолапому восемьсот лет, как нельзя, а старику-человеку в день, свободный от государственных забот — можно.
— Опасней, — согласился он. — Но ты лукавишь, раз назвал лишь две из трёх частей души человека — склонности, определяемые телом и склонности, определяемые тренированным разумом. Всё-таки помимо плотских страстей и расчётливого рассудка у человека есть душа.
Сфинкс-лувиец подтянул лапы, встал. Потянулся — всласть, до хруста в костях. Подтянул к себе чашу, в ней тёплое молоко с мёдом. Обхватил лапами, поднёс к губам… Гелен видит, как сфинкс пьёт, не в первый раз, и даже не в сотый, но всякий раз почему-то кажется, что тот начнёт лакать, точно большой кот. Уронив же каплю на серебряную