— Подимаю Фрейю. Хуже бы бне пришлось с таким женихом, чем Скади со Ньердом.
Но вот и ступени великанской обители. Вышел Тор, выскочила Нэмхэйн. Смотрят великаны: мелковата невеста. Так и сказали.
— У нее в роду вашей крови нет, — отрезал Тор, — а то б не была такой уж красавицей.
Пришли в зал: скамьи высокие, грубые, да подушками выложены. Мягкими. Устроилась "Фрейя" подле жениха. Принялись за пир. Смотрит Трюм — невеста ест немного, да только мясо. К сладостям, для нее заготовленным, и не притронулась. Вместо того уплела половину бараньей ноги — и довольна.
— Странно это мне, — сказал Трюм.
— А ты на зубы мои посмотри, — заявила невеста. Подняла покрывало и зубы показала. Ну, островатые. Да, пожалуй, поплоще чем у великанов будут. Зато личико румяное! Зато косы золотые!
Загудели етуны довольно. Знать, не обманули асы! Но странное заметила Нэмхэйн: говорят великаны каждый сам по себе, не друг с другом. Словно не слышат ничего. Присмотрелась: у всех уши воском залиты. А весь расчет у нее был на пение! И что теперь? Правда замуж выходить? За Трюма вонючего ради молота какого-то дурацкого?
Грустно ей стало. Понурилась. Жених заметил, спросил, отчего невеста не радуется.
— Историю вспомнила, — говорит Нэмхэйн. И историю рассказывает. Много у нее в запасе историй. Одну, да другую, да третью… Вот пригорюнился Трюм. Вот голову на руки уронил и заплакал горько.
Интересно стало етунам, отчего плачет и вождь. И треть всех етунов вынула затычки из ушей. И стала вместе с Трюмом над печальными сказками плакать.
— Неужто в девяти мирах только боль и горе! — возопил Трюм, — Неужто тебе так горько за меня замуж идти?
А Нэмхэйн из-под ресниц по зале зырк, да зырк. Две трети великанов сидят глухими. Песню не споешь… Но что делать, уже придумала. Потому Тору знак подала, чтоб тот на воздух вышел. А тому после трех жбанов пива на воздух и так весьма хотелось! Вышел безоружный громовержец за двери. Тут невеста жениху подмигивает, и говорит — не до веселья было под взглядом тоскливым. А теперь можно и повеселей байки попересказать.
И начала Нэмхэйн етунов смешить-потешать. А веселых историй у нее в запасе ничуть не меньше, чем печальных, оказалось. И еще треть великанов распечатала уши — смех он заразней плача. Смехом-то и самому заболеть охота!
А жених все невесту разглядывает.
— Хорошая ты, говорит, веселая. А отчего у тебя уши лошадиные?
— А чтобы меня, великую богиню, с простыми смертными не путали!
Ну вот и до церемонии дошло. Песни поют. Молот Торов принесли, на колени невесте положили. Та рукоять грозного оружия погладила, по-хозяйски так. У Трюма аж сердце екнуло. Странно, что богиня любви так с оружием сродственна. Но сказал великан не это. А позвал уже не невесту — жену в опочивальню.
А та глазами по залу. Еще у трети етунов уши заклеены. Ни песней напугать, ни оружием пробиться. Но оставалась у Нэмхэйн надежда… Последняя. Слабая.
— Что-то ты, муж, больно холоден, — Трюму сказала, — Не годится так. Мужики в Асгарде да Уппсале-то погорячей будут. Впрочем, сейчас я твой лед растопить попробую…
И стала рассказывать истории срамные про богов и богинь, про альвов и альвинь, про людей — да и про всех сразу. Тут раскраснелись етуны. Стали уже не инеистыми великанами, а раскаленными, словно железо. Иные жен своих похватали — и в сторонку. И уж тут последние затычки вынули. А Нэмхэйн того и надо. Трюм ее на руки, в опочивальню нести. А она — петь! И силу уже не размеряла. Впрочем, чести ее это не обидно: про то, что невесте петь нельзя, никто не уговаривался. По рукам били только про Тора — так он и вовсе снаружи!
Крепким был великаном Трюм. Три шага к опочивальне сделать успел. Потом, правда, помер. Остальные етуны — как стояли, так и полегли. Медлительные они, великаны. Люди-то обычно успевают в окна-двери повыпрыгивать. Вот и обходятся перепачканными штанами.
Но один-единственный и остался. Старый. Глухой не из-за воска. А все одно — великан!
Тут Нэмхэйн его и ударь. Не пустой рукой — молотом Тора! И Мьелльнир не только послушался — вернулся после удара в девичьи руки. Так что не потому молот Тора слушается, что он Тор. А потому, что не солгал в жизни ни разу. И маленькая вания такая же! Только вот ни силы аса, ни перчаток железных у Немхэйн отродясь не водилось. Ухватила она рукоять обеими руками намертво — да и полетела дальше вместе с молотом. Сквозь стену великанского дома, сквозь двор, полный коров златорогоих и быков черных, сквозь стену крепостную. И прямо на торову повозку!
Вся в каменной крошке, щепках, крови коровьей, покрывала потеряла, в волосах сено, а в чем подол платья — говорить не буду. Сидит, озирается.
— Пропало, — говорит, — Фрейино платье.
— Ничего, — отвечает Тор, — Главное, жить в Уппсале будут Асы и люди. А не етуны… За Ванахейм же и беспокоиться нечего — пока там ты живешь.
Тут Немхэйн горевать:
— А позор-то какой мне ехать в грязном и рваном наряде! А еще радует меня, что ни одной живой души не осталось, что слышали как я похабщину несу…
— Ничего, — отвечает Тор, — кто тебя по дороге увидит, я всех убью. Молот-то ко мне вернулся!
Не получилось. Как отъехали от Етунхайма на три дня пути, в небе засвистели крылья соколиные. Снова Локи у богини любви разодолжился. Спустился пониже, кричит:
— Привет тебе, воин, что за баб прячется! И тебе привет, жена навозная!
Тор молот, конечно, метнул. Но не достал молотом. Уж больно высоко летел охальник. А Нэмхэйн, глядишь, пояс разматыает.
— Орлов в лет бью, — говорит, — чего ж тут сокола не достать! Только вот пуль нет. Хотя… Что у меня на шее болтается? Золото, оно не хуже свинца!
А на шее у нее болталось ожерелье Фрейи, Бренсингамен. Ну, вот одна подвеска в Локи полетела, вторая.
Ас-великан, конечно, не сокол. Большой. Что соколу смерть, ему поморщиться. Только морщиться уж больно много пришлось. А главное, снаряды из